И все-таки я опасался превращения легенды в собственное, не очень достоверное воспоминание — это ведь становится с годами безобидной, но довольно распространенной болезнью ветеранов: увиденное вчера на экране телевизора мы сегодня готовы рассказывать себе как происходившее с нами.
На страницах своей книги я привел этот эпизод исключительно как легенду, чтобы не поддаваться искушению выдумывать.
Однако это мне и не грозило. Пришло фантастически точное подтверждение! Я получил бандероль из Федеративной Республики Германии. Один бывший командир дивизии вермахта, проведший потом несколько лет в плену за Волгой, а ныне преуспевающий адвокат и горячий сторонник дружбы между нашими странами, выполнил обещание, данное мне в Дортмунде, где мы познакомились в Обществе дружбы ФРГ—СССР. Он тогда сказал, что раздобудет книги об «уманском котле».
Меня еще тогда, при первой нашей беседе, удивила информированность отставного оберста, подобное знание, казалось бы, мало кому известных у нас событий. Да и бывший командир дивизии вермахта находился в 1941 году на другом участке фронта, он не участник, не очевидец. Я спросил его:
— Откуда вам известны такие подробности?
Он ответил:
— Но ведь это битва под Уманью!
В каком издательстве вышла книга? Оказывается, автор выпустил ее на свои средства, написал на обложке «зельбстферлаг», что в переводе звучит как «самиздат».
В сопроводительном письме сообщался и адрес автора мемуаров: если будут неясности, можно обратиться к нему лично... Но неясностей не было.
Это дневник ефрейтора, и вот запись от 5 августа:
«...Хорошо было видно Копенковатое и лес, а также ряды красноармейцев, приготовившихся к бою не на жизнь, а на смерть. Маршем, в строгом порядке они вышли из леса, видимо надеясь, что сплошного фронта немцев уже нет. Они шли тесно, сомкнувшись в ряды, человек по десять, и голова колонны вытянулась по направлению к нашей тригонометрической вышке и находилась метрах в двухстах от нас.
Обстановка накалялась, и я при виде приближающихся русских вспотел. К этому времени колонна растянулась на добрых два километра. В колонне была пехота, тянулись обозы, запряженные лошадьми, шли грузовики и легкие разведывательные танки. Впереди колонны шагали двойными рядами стрелки, а во главе ее на прекрасной белой лошади скакал офицер. Он размахивал над головой кривой казацкой саблей. Клинок и сбруя сверкали на утреннем солнце. Вдоль колонны скакало еще несколько всадников. К нам доносились их громкие команды...»
После этого, весьма рельефного изложения событий идет ухарское, в духе рассказов барона Мюнхаузена описание собственных подвигов и действий горных егерей. Самиздатский автор вообще бесстыдно откровенен. Он, например, подробно рассказал, как, заметив, что у лежащего на поле боя украинца (так в тексте) дрогнули ресницы (значит, он еще жив!), приставил ему к животу автомат и разрядил. Сегодняшний рассказчик и издатель не постыдился вспомнить, как убил женщину в красноармейской форме.
Противно и страшно читать такие воспоминания...
Но я должен процитировать еще несколько строк:
«Было десять часов утра. Палило солнце, и рассчитывать на воздушное охлаждение не приходилось. Запасного ствола не оказалось, ствол пулемета мы облили кофе из фляги, и Клевайс стал стрелять дальше. Между тем прибыло подкрепление: вахмистр Лейце с двумя отделениями. Теперь мы уже стреляли из трех пулеметов и все равно не могли задержать продвижение русских на запад». (Правильно ли указано направление нашего прорыва? Полагаю, что у мемуариста не было компаса.— Е. Д.)
Приведу еще одну красноречивую строку: «У меня было самочувствие трупа, проснувшегося в гробу».
Барон Мюнхаузен второй мировой войны продолжает:
«Я вновь увидел всадника на белом коне. Он что-то кричал и размахивал саблей над головой. Все русские, следовавшие за ним, смотрели на него, а он уже был близок к лесу. Безумие ситуации взбесило меня. Я закричал Клевайсу: «Уложи же ты этого!..» Клевайс стрелял несколько раз и все мимо и беспомощно смотрел на меня...»
Я нисколько не сомневался, что хвастливый автор сейчас объявит себя победившим всадника. Он, конечно, пишет, что стоило ему лечь за пулемет — и с русским было покончено.
Но я-то знаю, что Николай Иванович Прошкин был только ранен в том бою, ранен был и белый конь.
Адъютант генерала и с ним лейтенант из особого отдела 58-й стрелковой дивизии нашли Н. И. Прошкина в Уманской яме, пытались организовать побег, но тяжелое состояние генерала не позволило исполнить дерзкий замысел.
Прошкин погиб уже на исходе своего заточения: в лагере на территории Германии, в каменоломнях, он обрушил каменную глыбу на голову предателя и был казнен фашистами...
Мемуарист продолжает свой рассказ. Некоторые детали позволяют судить о напряженности боя: в одном взводе заступает пятый командир, в другом — четвертый.
А вот концовка записи от 6 августа:
«...Вдруг в воздухе раздался свист, и прежде чем я мог понять, что произошло, вокруг нас стали рваться снаряды. Крюгера и Вайля ранило, а Гауст истекал кровью. Не стало и пулеметчика из третьего отделения, и я перешел к его пулемету. Мы продолжали стрелять из трех пулеметов, а из лесу выходили все новые и новые части русских навстречу смерти. И все же они продолжали продвигаться дальше и дальше. Немногое изменилось, когда нам на помощь прибыла еще рота пулеметчиков. Если бы русские догадались двинуться по всему фронту, они бы просто смяли нас своей массой. Страшась, что это может произойти, я неистовствовал. В поисках укрытия я прыгнул в яму, где лежал убитый мною украинец, и продолжал стрелять».
Автор дневника признается, что не в силах остановить русских, и восклицает:
— Боже, что будет дальше!
А вот запись от 7 августа:
«Стало ясно, что русские под прикрытием ночи прошли через посты сторожевого охранения и заняли важные позиции. Собрав последние силы, они попытались прорвать фронт. На всем пути от Шевченко до Тутовой рощи у нас царила паника».
Не скрою, начитавшись сочинений Лутца Хатцфельда, я даже почти через полвека не ужаснулся его сообщению, что больше половины писем, доставленных после боя из Германии, пришлось отправить обратно, я горестно подумал — поделом!
С таким же опозданием порадовала меня запись: «Какой-то генерал из отбившихся пытался организовать партизанскую войну. Партизанскую войну? Что это такое, мы не знали...»
Что такое партизанская война, они узнали позже, а упомянутый генерал — это, несомненно, Огурцов, именно он поименовал наш кавалерийский отрядик партизанским.
Важными показались мне и такие строки: «Был момент, когда я пришел в ужас, что мы проиграли, когда увидел движущиеся на нас толпы русских».
Никогда не станут легендой ни убийство раненого украинца, ни «самочувствие трупа, проснувшегося в гробу». Но как свидетельства героизма защитников Зеленой брамы они красноречивы.
Эта история, отпечатанная в дюссельдорфском самиздате, достоверное подтверждение нашей легенды.
Сколько тайн хранит еще Зеленая брама!
Например, остались невыясненными, нераскрытыми многие подвиги, совершенные нашими людьми в неволе. В найденных фашистских документах о них сказано: «Пленными не считать!»
Есть свидетельство, касающееся генерала В. И. Прохорова. Он был переодет и спрятан в концентрационном лагере. Палачи искали его, но найти не сумели. Орали по радио: генерал Прохоров, сдавайся! Значит, и узника они не полагали сдавшимся.
Конечно, он не сдался!
«Пленными не считать» уже звучит по-иному...
Я мысленно представляю этих мужественных людей: они томились в одних застенках с антифашистами и подпольщиками Европы; равные в гибели, они заслуживают право на равенство в истории.
Умань, Подвысокое, конечно, лишь эпизоды великой битвы.
Но сражавшиеся в том кольце — я повторяю это вновь и вновь — не менее чем на две недели сковали силы врага в направлении Днепропетровск, Запорожье, Донбасс и на подступах к Киеву.
