Поэтому не сохранилось отдельных данных о лечении немцев.

Не могу назвать и цифры — сколько тонн крови было перелито.

Не пугайся, читатель!

Не о пролитой, о перелитой крови речь. О той, что была сдана шатающимися от усталости трудящимися заволжских городов и сел после долгого дня у станка, матерями, сестра­ми, женами, вдовами...

Между прочим, спасенные не спрашивали об арийской чистоте перелитой им крови.

Ни за пролитую нами, ни за взятую от нас кровь мы никому и никаких счетов не предъявляли. Да и вообще предъявление счетов не в нашем характере, и не для этой цели я привожу интересную цифру: с 10 января по 2 февраля 1943 года (то есть при ликвидации «котла») для взятых в плен под Сталинградом нами было израсходовано две тыся­чи восемьсот сорок тонн продовольствия...

Но это так, для сведения. А то уж больно много клевет­нических воспоминаний о Сталинграде вышло на немецком языке и недобросовестных исследований на английском.

Стараясь не отстать от наших полков, я спешил с запада на восток, но на этот раз это уже было наступлением. Мы врезались в страшную глубину «котла», где умирали от болезней и голода, где замерзали солдаты, причинившие столько горя и страданий нашей стране и народу. Нам было чуждо чувство мести и злорадства: мы с горьким пре­зрением наблюдали разложение 6-й армии.

Что защищает жалкое огородное чучело в шинели с обожженной полой?

Один веселый американский журналист через несколько дней отправит на свой континент, где, слава богу, не разру­шено ни одного дома, корреспонденцию, а в ней сделает историческое открытие: гитлеровское войско потерпело по­ражение из-за того, что между Волгой и Доном не было теплой уборной.

Дурно пахнущее открытие с подтекстом — представите­ли западной цивилизации угодили в азиатскую дикость. А без подтекста можно вспомнить, что, окруженные, они с невероятной быстротой дичали. Пленные в эти дни рас­сказывали, что в траншеях и подвалах творилось черт знает что. Гадили друг на друга. Из-за куска кошачьего мяса душили, пыряли кинжалами, на лезвиях которых выграви­ровано «кровь и честь».

Январская агония продолжалась еще почти три недели.

Какое-то время действовал ненадежный воздушный мост — они силились вывезти раненых. Пленные показы­вали, что на аэродромах легкораненые при «штурме» гото­вящихся к вылету из «котла» «юнкерсов» топтали тех, кто был на носилках. Пытались сбежать под разными предлогами и высокопоставленные офицеры, и рядовые дезертиры.

Гитлер и его штаб вновь и вновь в своих приказах и радиограммах требовали, чтобы 6-я армия продолжала сопротивление.

Тридцатого января наш редакционный радист-пере­водчик записал речь Геринга на митинге по случаю десяти­летия захвата власти Гитлером. Геринг изрекал:

«Солдату все равно, где сражаться и умирать, в Сталин­граде ли, под Ржевом, или в пустынях Африки, или на севере за Полярным кругом в Норвегии...»

Но еще пятью днями раньше мы увидели высовываю­щиеся из развалин и подвалов белые и серые лоскуты на палках. Теперь уже они стали высылать парламентеров, чтобы сдаться.

Им не все равно было, где умирать.

Они нигде не хотели умирать.

Мы принимали капитулирующие колонны. В 6-й армии свирепствовал тиф (адъютант Паулюса полковник Адам в своей книге «Трудное решение» утверждает, что сыпняком было заражено более 90 процентов личного состава). Дис­трофики, обмороженные... Здоровых я просто не видел.

Уже затихала канонада, когда на командном пункте одной из наших дивизий я лицом к лицу столкнулся с дру­гом детства — Игорем Лидовым, теперь подполковником медицинской службы. Все были возбуждены, опьянены победой, а Игорь являл собою полную противополож­ность — озабоченный и расстроенный, он просил и требовал от командира дивизии помощи.

В чем дело? Оказывается, Игорь назначен начальником всех немецких госпиталей в Сталинграде. Его вызвал суровый человек — представитель Государственного Коми­тета Обороны (то есть верховной власти) и приказал за 24 часа наладить питание военнопленных согласно нормам, утвержденным Совнаркомом. Вежливо, но достаточно опре­деленно Игорь был предупрежден: невыполнение данного приказа — расстрел.

Я встретился с Лидовым после войны и спросил его, как он справился тогда с заданием. Бывший мальчишка — вся грудь в орденах — ответил весело: «Как видишь, я остался жив!»

Госпитали для немцев раскинулись по всей Сталинград­ской области: в Бекетовке, Александровке, Балыклее, Оль- ховке, Рудне, Фролово, Камышине, Капустином Яру. В са­мом городе госпитали были развернуты в подвалах, которые Удалось привести в порядок, и даже в знаменитой бетонной трубе, где находился во время боев командный пункт командарма-62 Василия Ивановича Чуйкова.

Но не только в Сталинградской области лечили немцев. Вот какую историю узнал я недавно, и при неприятных обстоятельствах: во мне зашевелился сталинградский оско­лок крупповской стали и пришлось лечь в больницу. По­скольку тема войны невольно вновь возникла, правда, не столько в моей жизни, сколько в моем теле, я спросил заглянувшую в палату профессора Тамару Ивановну Парменову (Аникину), была ли она на фронте.

Доктор Парменова ответила, что на передовой ей быть не пришлось, но некоторое представление о войне она имеет. Перед войной закончила институт, вышла замуж. Из-за того что на руках у нее был младенец, ее направили в госпи­таль тыловой — в город Соль-Илецк. Госпиталь 33—22 предназначался для тяжелораненых и размещался в район­ной больнице.

Однажды группу хирургов и младшего персонала вызвал комиссар госпиталя и сказал, что придется решать новые задачи, на время оставить хирургию: в бывшее родильное отделение привезут не раненых, а больных.

Комиссар знал, что почти все женщины, которых он вызвал, недавно стали вдовами (эта участь не миновала Тамару Ивановну, к тому же у нее умер ребенок), и потому говорил с паузами, все не решался договорить до конца. А речь шла, оказывается, о прибытии транспорта с пленны­ми немцами, больными чахоткой и пеллагрой. Они из Ста­линградского «котла».

Женщины словно окаменели — они не представляли, что им уготована такая пытка. Кроме того, их специаль­ность — хирургия, а о пеллагре, например, они не имели никакого представления: последние случаи пеллагры в СССР отмечались десять лет назад и в медвузах профессора не имели возможности продемонстрировать студентам больных.

Пленные немцы прибыли в ужасном состоянии. У боль­ных пеллагрой была ослаблена умственная деятельность, кожа в экземе. Они ходили под себя, за ними необходимо было все время убирать...

Оказалось, что пеллагрикам необходимо четырехразовое мясное питание, особый рацион требовался туберкулезным.

Соль-илецкие вдовы кормили с ложечки пленных, а по­том брели домой к своему скудному тыловому пайку по карточкам.

   —  Как вы это выдержали? — сорвалось у меня.

   —  Чтоб не сойти с ума, я ходила в советское отделение госпиталя и делала операции нашим бойцам. Но и немцев — очень многих — мы вырвали у смерти. Мы победили пел­лагру, в ряде случаев погасили чахотку.

Из-под белоснежного медицинского колпака профессора выбиваются совсем белые волосы. Она улыбается мне и, уходя, повторяет:

   — Так что я не была на фронте, не участница войны, просто врач.

На Западе показывали несколько лет назад клеветни­ческий фильм «Врач из Сталинграда». Может, пора немцам сделать иной фильм под тем же названием?

Ефим Иванович Смирнов, генерал-полковник, руково­дивший в годы войны медико-санитарной службой, в своей книге «Война и военная медицина» приводит внушительную цифру — 61 400 коек были армией переданы НКВД для лечения военнопленных. (Управление по делам военно­пленных находилось в ведении НКВД. Вот, оказывается, чем занимались эти страшные чекисты, о которых на Западе наворочены горы клеветы, которых и поныне рисуют с кин­жалом в оскаленных зубах.)

Прочитав эту книгу, я обратился к автору и спросил Ефима Ивановича, что это были за койки.