Я чувствую себя так, словно меня ударили. В животе все скручивается, горло сжимается, не могу дышать. Или, наоборот, дышу слишком быстро. Не знаю. Почему этот мужчина всегда говорит мне такие вещи именно в ресторане? Следовало подумать дважды, прежде чем встречаться с ним здесь. Надо было настоять на лотке с хот-догами.

Я вдруг понимаю, что Джек продолжает.

— Что? — шепчу я.

— Я говорю, это нечестно по отношению к нему. Он мой сын. Он первым вошел в мою жизнь. Все остальное, все, чего я хочу и что доставляет мне радость, — вторично. Поэтому я должен думать о том, как будет лучше для Уильяма.

— И это значит, что ты должен оставить меня?

Джек придвигает свой стул ближе, наклоняется и берет меня за руку. Лицо у него добродушное — ласковое, снисходительное, понимающее.

— Эмилия, тебе тридцать два года. Зачем тебе готовая семья? Ребенок школьного возраста. И старый муж. Это нелепо. Ты слишком молода.

— Тебе не кажется, что поздновато для таких прозрений?

— Это была ошибка. Мы ошиблись.

— Ты говорил, что любишь меня.

Он касается ладонью моей щеки.

— Действительно люблю. Ты очаровательна.

Я доказываю свою незрелость тем, что с отвращением отшатываюсь в ту самую секунду, когда официант ставит передо мной заказанного палтуса. Он пугается и наклоняет тарелку, но тут же ловко подхватывает несколько капель соуса краем салфетки.

— Мэм?..

— Все в порядке, — бормочу я. — Спасибо.

Когда официант ставит перед Джеком порцию ягненка и уходит, я говорю:

— Мы не ошиблись.

Джек держит нож и вилку, но не ест.

Я повторяю:

— Мы не ошиблись. Я не ошиблась. Ты — моя семья, и я хочу быть с тобой.

Он откладывает приборы и мягко замечает:

— Моя семья — Уильям.

— И я. Уильям и я.

— Ты не…

— Джек, я люблю Уильяма. Действительно люблю. — Я слышу эти слова и понимаю, как фальшиво и отчаянно они звучат. Конечно, Джек думает, что я так говорю в надежде сохранить наш брак. Он уверен, что я лгу.

Но дело в том, что мои слова — правда. Только теперь, когда уже слишком поздно, я понимаю, что этот нестерпимо эрудированный эгоистичный мальчик, с его динозаврами, велосипедным шлемом и аллергией на лактозу, каким-то образом нашел путь к моему сердцу. И более того. Он вернул мне дочь, заставив Каролину — Каролину! — освободить меня от стыда и вины. Даже не желая это делать, он вернул мне моего отца. И все-таки я невольно думаю, как это типично для Уильяма — внушить любовь к себе в то самое время, когда толку от этого не много.

— Дай мне еще один шанс.

— Прости.

— Дай мне еще один шанс.

— Не могу.

— Что? Конечно, можешь. Да, можешь.

Джек качает головой, и я вдруг вижу, что глаза у него влажные.

— Не надо, — говорю я. А может быть, и нет. Не уверена, что сумела заговорить.

— Я тебе не доверяю, Эмилия. Я больше тебе не доверяю.

И что теперь делать? Нужно расплатиться по счету, подождать, пока заберут тарелки и принесут наши пальто, потом стоять у входа в ресторан и ловить такси. Нужно решить, целовать ли друг друга на прощание и как именно (коротко, официально, в щеку). Почему нельзя просто исчезнуть?..

Кризис наступает в такси. Мы застряли в пробке, позади грузовика, так что мне хватает времени обдумать с десяток разнообразных вариантов. Город большой, но я хочу быть лишь в одной его точке, с одним мужчиной. И одним мальчиком.

Я отказываюсь отбыть в изгнание. Я никуда не уйду. Только не теперь, когда я окончательно поняла, чего лишаюсь. Надо каким-то образом доказать Джеку, что он и его сын — моя семья, а я — их семья. Мы принадлежим друг другу.

Но мне по-прежнему нечего надеть, поэтому нужно забрать проклятые джинсы.

— В «Барнейз», — говорю я. — Угол Мэдисон и Шестьдесят первой.

Неделя долгая, и квартира Саймона еще никогда не блистала такой чистотой. Каждое утро я затеваю что-нибудь новое: мою оконные рамы, драю ванную, полирую мраморную плитку на кухне, вытираю пыль за книгами в шкафу. Эта последняя авантюра открыла мне Саймонову коллекцию порнографических дисков, и однажды я провожу большую часть утра, поглощая попкорн и наблюдая за тем, как мужчины делают друг с другом нечто геометрически невероятное. По-моему, это весьма познавательно. Если удастся вернуться к Джеку, он не пожалеет.

По вечерам я читаю свои пособия и делаю многочисленные выписки. Когда сил уже нет, ухожу из дому и гуляю по улицам. Несколько раз намереваюсь пойти в парк, но не могу. Вместо земли и травы я хожу по бетону, вместо деревьев и памятников рассматриваю витрины. Там есть вещи, которые я хочу купить для Джека и Уильяма, но не могу позволить себе такой расточительности. Она кажется мне сродни малодушию, хотя Уильяму наверняка будет все равно — он радостно соберет наконец модель хасмозавра и даже не задумается о том, что я пытаюсь таким образом его подкупить. В итоге я не покупаю ни динозавра, ни пару кашемировых носков — самого маленького мужского размера, в самый раз для изящных ног Джека.

Я много ем. Очень много. Пью кофе, ем блинчики и булочки, гамбургеры, поглощаю огромные тарелки вьетнамской лапши. Я заказываю двойные порции в грязном китайском ресторанчике, где в окне висит ярко-оранжевое чучело утки, и съедаю все, что мне приносят. Я покупаю хот-доги на улице, в десять утра, прежде чем они успеют распариться. Я обедаю в ужасной туристической забегаловке в «Маленькой Италии», заказывая тарелку пасты с горячим сыром и белым соусом. Это — единственное блюдо, которое я оставляю недоеденным, но взамен ублажаю пустой желудок свежей моцареллой из «Молочной Джо». Весы в квартире Саймона — единственное, к чему я не притрагиваюсь, потому что мне страшно к ним подходить, пусть даже с тряпкой или губкой. Я не хочу случайно встать на них и обнаружить, что набрала уйму лишних килограммов, пока жила в изгнании и ожидала, когда же муж призовет меня обратно.

В четверг вечером, после целого дня блужданий по улицам, сидения в кафе и чтения педагогических пособий, я готовлю изысканный ужин для Саймона. Он приходит домой и обнаруживает, что стол уставлен фарфором, а на плите кипит рыбный суп с шафраном. Я тем временем перетираю чеснок с петрушкой прямо на столе.

— Что ты делаешь? — спрашивает Саймон.

— Не волнуйся, столешница гранитная, не расколется. Я приготовила чесночный майонез. Некогда было печь хлеб, так что пришлось просто купить. Можешь помыть салат?

— Ого. — Он снимает галстук. — С чего вдруг?

— Мне нужно кое-кому позвонить.

Саймон поднимает бровь.

— Я и так запоздала.

Пока Саймон моет салат и вытирает его бумажным полотенцем, я беру мобильник и набираю номер, по которому собиралась позвонить еще утром, но с тех пор откладывала. Буквально все пособия утверждают, что психологические консультации полезны мачехе, а семейная терапия ведет к установлению прочных отношений. В двух книгах даже говорится, что мачеха должна лично побеседовать с психологом своего пасынка или падчерицы. Предполагается, что у каждого ребенка есть персональный психолог. Я никогда не разговаривала с психологом Уильяма, знаменитым доктором Бартоломью Оллертоном. По правде говоря, всегда отзывалась о нем пренебрежительно. Но я знаю, что Уильям доверяет этому человеку. Каждую неделю, когда мальчик сидит у него в кабинете на крошечной кушетке, они, наверное, не только играют в «Стратего», хотя это все, что Уильям рассказывает о своих визитах к доктору Оллертону. Этот человек, несомненно, способен проникнуть в суть наших искаженных, испорченных отношений. Если он увидит меня, то подскажет, как спасти мою семью.

Я слышу сигнал автоответчика и говорю:

— Доктор Оллертон, это Эмилия Гринлиф. Эмилия Вульф Гринлиф. Жена Джека Вульфа, мачеха Уильяма Вульфа. — Я диктую номер телефона. Дважды. Потом продолжаю: — Я звоню, потому что, как вы, наверное, знаете, дела у нас идут не слишком хорошо, и я очень надеюсь, что вы не откажетесь со мной поговорить или назначить мне консультацию. Я действительно этого хочу, думаю, что готова. — Я делаю чересчур долгую паузу. — Или я бы могла… если Джек позволит… — Я снова замолкаю надолго и слышу гудок. Меня отключили.