— Мы прожили с ним тридцать лет, — пробормотала мама.

Она стояла в спальне босиком, держа в руках охапку шерстяных свитеров. Халат на ней был застегнут не на те пуговицы.

— Двадцать девять, — поправила я.

— Почти тридцать.

— И сколько раз за это время он тебе изменил?

— Не знаю. — Мама сунула свитера в чемодан, переложив их бумагой.

Я вытащила бумагу, скомкала и швырнула в мусорную корзину, а потом открыла ящик с отцовским бельем и, задержав дыхание, высыпала все в рюкзак.

— Он сказал, что эта девушка его любит.

— Ну да, конечно. А остальные девушки? Они тоже его любили?

Я была рядом с мамой, когда она отправила отцу письмо, в котором сообщала, где он найдет свои вещи. Потом я отвезла чемоданы в гостиницу на Семнадцатой улице, неподалеку от его офиса, сняла номер на его имя, расплатившись маминой кредиткой и по школьной памяти подделав подпись. Когда вернулась домой, мама стояла в коридоре, по-прежнему в халате.

— Не знаю, смогу ли я это сделать, Эмилия. — Она смотрела на меня умоляюще.

Я стояла на пороге и поигрывала ключами.

— Не прощу, если ты его вернешь, мама.

— О… — Она покачнулась, и я поняла, что это уже слишком.

Я поняла и еще кое-что, чего мама никогда бы не сказала: не важно, как я себя чувствую, не важно, что я думаю, но отец изменил ей, а не мне.

— Прости. — Я бросилась к маме, обняла ее, и она прижалась ко мне, обмякшая и влажная, будто отчаяние сочилось у нее изо всех пор, смочив кожу и одежду. — Я не имела права так говорить.

Разумеется, не имела. Но я бы действительно не сумела ее простить, и мама это прекрасно понимала.

И теперь, сидя в кафе с Саймоном, я никак не могу выкинуть этот образ из головы. Мой отец и молодая стриптизерша. Я вижу ее обнаженную спину, серую кожу, испещренную коричневыми родинками, гладкое лицо… Она со скукой и тревогой смотрит на часы: ее накажут, если он чересчур задержится. Конечно, у меня слишком живое воображение, вдобавок подхлестнутое просмотром телевизора, обилием прочитанных готических романов и комплексом Электры — настоящим сокровищем для Фрейда. Я знаю, что мой отец, как и Саймон, — человек ранимый. Разве он сможет жить один?

— Эмилия… — зовет Саймон.

— Что?

— Ты слышала, что я сказал?

— Нет. Прости.

— Я говорил об одной шестнадцатилетней стриптизерше.

— Кажется, меня сейчас вырвет.

— Да, это просто отвратительно. Хотел бы я знать, куда смотрит полиция. Чем занимается ФБР? Гоняются за любителями марихуаны. Спасают мир от пожилых леди, которые выращивают коноплю у себя на заднем дворе. Не забывайте о времени и деньгах, которые министерство юстиции тратит на написание и обсуждение документов в поддержку запрета на поздние аборты… — Саймон изображает пальцами кавычки. — Им же нужно удостовериться, что матери гидроцефалов проведут в тюрьме столько времени, сколько они заслуживают. Мы живем в ненормальной стране, ты это понимаешь?

Саймон повышает голос. Обычно он довольно уравновешенный человек сардонического склада и склонен говорить вполголоса. Но когда его злит какая-нибудь несправедливость, когда речь заходит о политике, Саймона не остановить. Я ему не препятствую, надеясь, что эта вспышка ярости скроет мою собственную. Уму непостижимо, почему я не рассказала Саймону про отца. Куда проще понять, отчего я держу это в секрете от Джека. Джек, в конце концов, будет вынужден регулярно видеться с отцом, общаться с ним и изображать приязнь. А Саймон видел папу всего пару раз, и они не поладили. Хотя отец никогда не признается, хотя он погрозит кулаком любому, кто его обвинит, но этот сексуальный сибарит, член демократической партии, а в молодости коммунист, — настоящий гомофоб. Он один потребовал объяснений, когда кузен Сет, живший в соседнем городе (мы часто общались с ним в детстве), начал являться на семейные торжества накрашенным и в узких кожаных брюках. Когда тетя Ирэн, словно разговаривая со слабоумными, наконец признала, что Сет «больше любит мальчиков, чем девочек», отец побагровел и потерял дар речи. С тех пор я ни разу не видела, чтобы он обнимал Сета. Когда они общались с Саймоном, папа неизменно умудрялся избегать рукопожатий. Саймон был бы только рад услышать столь отвратительную историю о моем отце, и я не понимаю, отчего мне недостает сил рассказать. Почему я верна человеку, который не имеет никакого понятия о верности?

Мужчина, сидящий напротив, прекрасно знает, что такое верность. В течение десяти лет он был моим преданным наперсником и не покинул меня, даже когда я сделалась крайне нелюбезна. А главное, скучна.

— Саймон, — говорю я. — Саймон, я кое-что должна тебе сказать.

— Что? — Он морщится, слыша в моем голосе настойчивость.

— Ты мой лучший друг, Саймон, и я тебя люблю.

— И что?

— Ничего. Вот что я хотела тебе сказать.

— И все? Я знаю, что ты меня любишь, подружка. Я тебя тоже люблю. — Он берет с моей тарелки ломтик картофеля, окунает в майонез и сует в рот.

— Я тебя недостойна. Ты слишком хорош.

— Ой, перестань. От скольких неподобающих знакомств ты меня спасла? — Саймон пожимает плечами. — Ведь это ты вмешалась и напугала этого жуткого Кристофера, да так, что он вернул все мои вещи. А где был я? Прятался в лифте и жал на кнопку.

— Он был плохим парнем.

— Вот именно. Ты буквально вломилась к нему домой и забрала мое белье, джинсы и зубную щетку. Даже прихватила его шампунь. Кстати, он мне понравился. Я до сих пор им пользуюсь. Чертовски дорогой, полтора доллара за каждую каплю.

Я не позволяю Саймону отвлекаться.

— Ты был удивительно добр ко мне с тех пор, как умерла Изабель.

— Что, мы сегодня собираемся пустить слезу? Если да, я закажу десерт. Драмы без десерта я не переживу. Говорят, здесь очень вкусный пирог.

— Ты ведь не любишь пироги. Ты и Уильям — единственные из всех, кого я знаю, кто не любит пироги.

— Кстати, как поживает крошка Уильям? Чем занимается? Готовится поступать в колледж?

Саймон изображает презрение лишь из любви ко мне. Ему действительно нравится Уильям. Когда Саймон у меня бывает, они неизбежно затевают оживленный разговор о книгах Филипа Пулмана или сидят в детской над каким-нибудь замысловатым конструктором. У меня такое ощущение, что Саймон видит в Уильяме самого себя в детстве — неуклюжего и развитого не по годам ребенка, которому куда приятнее общаться со взрослыми, чем со сверстниками. Аутсайдер, который может перечислить спутники Сатурна, но абсолютно не способен поиграть с другим ребенком на спортплощадке.

— Он в отличной форме. — Я рассказываю Саймону про «И-Бэй».

— О Господи! — говорит он. — Ах ты бедняжка! Просто ужас. — Саймон пьет минералку. — Но, честное слово, он ведь просто думал немного заработать. Я всегда пытался разбогатеть, когда был мальчишкой.

— Он не нуждается в деньгах. Мать дает ему все, что он пожелает.

— И все же это ведь деньги. Помнится, я уговорил бабушку выдавать мне подаренные деньги на Рождество однодолларовыми купюрами, чтобы их было побольше. Мне просто нравилось иметь деньги. Я раскладывал их на постели и валялся на них.

— Уильям слишком мал для такого, — мрачно отзываюсь я.

— Да ничего подобного. Подружка, твой пасынок старше нас с тобой.

Снова среда, и идет дождь — в такую погоду возвращаться из детского сада пешком не самое приятное занятие, но я по крайней мере смогу пройти через пустой парк. Мои первые походы в Центральный парк — в детстве, с отцом — были своего рода спасением. Правда, в то время парк был изрядно заброшен. В Черепашьем пруду плавали пивные банки, а если бы на Овечьем лугу паслись овцы, им бы пришлось питаться пылью, а не травой. Но у отца случались приступы ностальгии по парковым тропинкам и игровым площадкам, поэтому визиты в парк стали своего рода паломничеством, и не важно, насколько убогим и запущенным было это место.

Отец вырос на Аппер-Вест-Сайд, в семье, которая лишь раз в году могла позволить себе отдых в Катскилле. Каждые полгода или около того, когда у нас была пара часов свободного времени в промежутке между покупкой билетов в кино за полцены и началом вечернего сеанса, отец решал, что мы проведем это время не в магазине, а в парке.