— А что такое?

— Она хочет пойти.

— А. Понятно. Да, конечно.

— Мама, — говорю я в трубку, — встретимся в четыре на Земляничных полях.

— Погоди, я запишу, — просит она, и тут же слышится сигнал входящего.

— Подожди минутку. — Я нажимаю на кнопку.

Звонит, разумеется, Каролина.

— Можно Джека?

— Здравствуй, Каролина. — Поразительно, насколько спокоен мой голос, хотя в животе стягивается узел. Во мне умер отличный адвокат. Я все-таки дочь своего отца. — Сейчас. — Я снова переключаюсь на маму. — Это Каролина.

— Ты больше не можешь разговаривать?

— Да. Увидимся в парке, ладно?

— Конечно. Послушай, милая…

— Мама, мне действительно пора.

— Ну ладно. Я люблю тебя.

— И я тебя люблю, мама.

Я передаю трубку мужу. Бедный Джек. Это я швырнула его сына в Гарлем-Меер и поругалась с его бывшей женой, но именно он теперь вынужден стоять и терпеть, пока Каролина сверлит ему мозг. Я поражаюсь, с какой энергией он защищает меня, пусть и моими же словами: Джек использует фразы, которые сказала я, когда защищалась от его упреков.

— Это была случайность… Они поскользнулись и упали… Он всего лишь слегка промок…

Я чувствую особую благодарность, когда он говорит Каролине, что она преувеличивает. Джек значительно вырастает в моих глазах, когда намекает, что она, кажется, страдает водобоязнью. Это очень хорошее слово. Я жду, что он предложит ей побывать у психолога — честное слово, сама я готова сбросить эту женщину в Гарлем-Меер, — но Джек не настолько саркастичен. Увы, в конце разговора он даже извиняется. А потом говорит:

— Спасибо. Спасибо, я тебе признателен.

— Спасибо? — в ужасе повторяю я. — За что? За что спасибо?

Он машет рукой, приказывая мне замолчать, а потом кладет трубку.

— Черт возьми, за что ты ее поблагодарил?

— Она сказала, что не собиралась ничего тебе говорить по поводу инцидента. Каролина думала оставить все как есть, но Уильям так расстроился, что у нее просто не осталось выбора…

— Инцидент. — Я горько смеюсь. — Ты поблагодарил ее за то, что она передумала и наорала на тебя?

— Я поблагодарил ее за то, что она собиралась оставить все как есть. Я ее успокаиваю, Эмилия, неужели ты не понимаешь? Ты не понимаешь, что я вынужден это делать? Я вынужден уламывать Каролину. Господи, уж ты-то должна меня понять…

— Почему? Потому что меня тебе тоже приходится уламывать?

— Я этого не говорил.

— Но имел это в виду.

— Может, хватит, Эмилия? — Он сдергивает пиджак и бросает его на кресло, следом — галстук, расстегивает верхнюю пуговицу на рубашке и тяжело опускается на кровать рядом со мной. Порывисто трет рукой лицо. — Я так от всего устал…

Я беру мужа за руку.

— Прости. Прости. Поверить не могу, что я это сказала. Я сама во всем виновата. — Я целую его ладонь. — Прости, Джек.

— Хорошо.

Я подношу его ладонь к своей щеке и прижимаюсь к ней лицом. Она такая гладкая.

— Как думаешь, Уильям пойдет с нами на Марш памяти? — спрашиваю я.

— Что?

— Ну, Марш памяти. Моя мама только что звонила и спрашивала. В следующее воскресенье. Двадцать девятого, в високосный день. В последний день февраля.

Джек не отнимает руку, но и не гладит мою щеку.

— Ты по-прежнему хочешь, чтобы он пошел?

— Мне нужно, чтобы он пошел…

Честное слово. Я хочу, чтобы мы все трое были там, даже Уильям. Особенно Уильям. Таким образом я смогу показать ему, что пытаюсь все исправить, пытаюсь стать мачехой, которая ни за что не бросит ребенка в ледяную воду. Мачехой, к которой можно обратиться, если ты испачкал штаны. Если Уильям пойдет с нами, я начну восстанавливать свою жизнь и нашу семью.

Я объясняю это Джеку. Он, кажется, не уверен, но говорит:

— Уильям пойдет.

— Но Каролина сказала, что мне больше нельзя брать его в парк.

— Это не ее дело.

Вечером в воскресенье, двадцать девятого февраля, мы с Джеком и Уильямом едем к Земляничным полям и черно-белому круглому мемориалу «Битлз», откуда начнется Марш памяти. Будучи человеком добросовестным и законопослушным, я зарегистрировалась онлайн, пусть даже ради этого мне потребовалось написать имя и дату рождения своей «бесценной малютки». Я заплатила двадцать долларов взноса, по максимальному тарифу, но отказалась от фирменной футболки и свитера.

Понятия не имею, много ли народу собирается участвовать. Пока мы идем вдоль парка, в сторону Семьдесят второй улицы, я посматриваю на прохожих, пытаясь угадать тех, кто тоже хочет присоединиться к Маршу памяти. Меланхолического вида женщина вполне может быть одной из нас, но когда она заходит под элегантный козырек отеля «Лангхэм», в теплое сияние вестибюля, я напоминаю себе, что есть и другие причины для уныния, кроме потери ребенка. Мы заходим в парк вслед за двумя блондинками в лыжных куртках. Хотя они бодро болтают и на ходу прихлебывают кофе, это участницы Марша памяти.

— Это твои ворота, Эмилия, — замечает Уильям.

— Что?

— Это Женские ворота. Они так называются. Вход на Семьдесят второй улице называется Женскими воротами.

Я не в силах наслаждаться болтовней Уильяма. Ценю, что он многое знает о парке, который я так люблю, но сегодня я слишком взволнована и не могу разделить с ним его радость.

Земляничные поля заполнены людьми. Их слишком много, чтобы с комфортом расположиться вокруг мемориала, поэтому они занимают площадку позади скамеек (летом там травянистая лужайка, а сейчас, зимой, просто участок утоптанной земли). Некоторые стоят совсем далеко, возле обнаженных скрюченных глициний. В центре мозаики — женщина с листком, она отмечает пришедших. Вокруг змеится длинная очередь, а еще две женщины роются в огромной картонной коробке у ее ног.

— Я пойду запишусь, — говорю я Джеку.

Добравшись до «головы» очереди, я уже сожалею о том, что пришла. На Земляничных полях холодно и неуютно, люди слишком ласково улыбаются друг другу, а некоторые женщины надели поверх курток огромные футболки с надписью «Марш памяти». Они циркулируют в толпе, предлагая носовые платки. Большинство участников прикололи к одежде огромные белые звезды с написанными на них именами. Возможно, я единственная, кто считает, что они неприятно схожи с желтыми звездами времен нацистов.

Пока стоим в очереди, я читаю имена на звездах у соседей: «Джейкоб, 12.16.03», «Талула Ли. 3.3.01». У некоторых женщин — не одно имя на звезде, и я начинаю гадать, что за проклятие их преследует. Меня по-настоящему пугает дама в ярко-розовом пальто и бирюзовых сапогах — у нее на звезде целых три имени. Я всматриваюсь. Две даты с промежутком в три месяца и еще одна — полгода спустя. Ощущая сильнейшее головокружение, я понимаю, что эта женщина оплакивает свои выкидыши. Генри Маркус, Джексон Фелипе и Люси Джулиана. Интересно, как она определила пол? По крайней мере в двух случаях было слишком рано, чтобы узнать пол ребенка даже при помощи ультразвука.

Знаю, что неправильно испытывать отвращение к этой бойкой блондинке в розовом. В конце концов, она пережила ужасные дни во время беременности. Я понимаю, что это такое. Я видела, какие мучения терпела Минди, когда теряла одного ребенка за другим. Эта женщина вполне могла стать идеальной матерью, которая настояла бы на переезде в Уэстчестер или Нью-Джерси, чтобы ее детям не приходилось кататься на велосипеде в коридоре. А еще могла бы стать активной участницей UrbanBaby.com и делиться знаниями и опытом, матерью, которая готовила бы вкусный и прекрасно сбалансированный ленч из индюшачьей грудки; матерью, которая подавала бы детям на завтрак папайю и дыню. Я не имею права осуждать ее только потому, что она дает имена своим нерожденным младенцам.

Внезапно меня посещает ужасная мысль. Может быть, Минди тоже давала имена нерожденным детям? Надеюсь, нет. Надеюсь, она из тех женщин, у которых на звезде только даты и больше ничего.

— Как зовут вашего ангела?