В четверг, когда Саймон идет на работу, я прибираю и без того чистую квартиру, чищу серый ковер, раскладываю серые подушки на серой кушетке. Недостает сил пойти и забрать подшитые джинсы — возможно потому, что это будет значить, что мне действительно нужна новая одежда, что я насовсем ушла из дому и не могу вернуться. Я говорю себе, что это глупо. Если бы у нас с Джеком все было кончено, он бы собрал мои вещи и прислал мне, так что не пришлось бы покупать новые. Поэтому новые джинсы знаменуют возможность возвращения, а вовсе не то, что мы разошлись навсегда. А может быть, я не хочу забирать их, потому что в талии они — тридцать первого размера, а я поверить не могу, что не влезаю в двадцать девятый.

К двум часам я прибрала квартиру, насколько хватило сил, перечитала две книжки о том, как быть мачехой, пролистала две главы романа и проголодалась. Еда в холодильнике у Саймона такая же серая, как мебель.

Я шагаю к греческой закусочной на углу, когда вспоминаю, что сегодня — первый четверг марта. В нерешительности застываю посреди улицы. Я проголодалась, ушла из дома и от мужа, но обещание есть обещание. Наконец я беру телефон и просматриваю записную книжку, пока не нахожу номер Сони. Она отвечает сразу, но на заднем плане так шумно, что я едва ее слышу.

— Это Эмилия! — кричу я.

— Эмилия?

— Да. — Я пытаюсь объяснить, что сегодня первый четверг марта и в парке снимают фильм по «Лиле-крокодиле», но Соня то и дело переспрашивает: «Что?»

Наконец она говорит:

— Простите, я не слышу. Здесь слишком много народу. Здесь снимают кино.

— Вы на съемках? В Центральном парке?

— Простите, я не слышу. — И она отключается.

В середине дня куда проще ездить на метро, и я добираюсь до парка за двадцать минут. Что удивительно, даже чудесно — так это то, что я вижу их под часами Делакорта. Я прибываю, когда часы бьют два. Животные начинают танцевать, бронзовые обезьянки бьют молотами по колоколу, медведь играет на тамбурине, пингвин на барабане, бегемот на скрипке, коза на волынке, кенгуру дует в рог, а слон, мой любимец, наяривает на концертине. Услышав «У Мэри был барашек», я снова начинаю плакать. Я плачу, потому что Уильям прыгает от радости, глядя на то, как животные движутся по кругу. Вспоминаю нашу первую встречу, здесь же, в зоопарке. Он сидел у отца на плечах и был таким маленьким, таким грустным. Что я принесла в жизнь этого ребенка за минувшие два года, кроме печали? Сначала разрушила его семью, какой бы ущербной она ни была, сколько бы ни было в ней непонимания и равнодушия. Потом отказалась участвовать в создании новой, правильной семьи, когда Уильям мог бы компенсировать себе то, что я у него отняла. И наконец, я поколебала, даже разбила иллюзию счастливого союза, разрушила его раз и навсегда.

Соня видит меня и произносит:

— Эмилия, сегодня не ваш день. Вам нельзя приходить в этот день. Доктор Соул сердится, что вы здесь сегодня.

— Все будет в порядке, — отмахиваюсь я, будто действительно в этом уверена.

— Я думаю, вы идете сейчас домой, Эмилия, — продолжает Соня. — Сегодня не ваш день, и не нужно, когда в кино плачут. Уильям здесь со мной. Вы идете домой.

Я хочу сказать Соне, что не могу пойти домой, потому что Джек меня оставил — хотя я сама ушла из дому. Но я вижу, что она устала. До смерти устала от американцев с их самомнением и драматическими сценами. Она устала от слез и скандалов, от самовозвеличивания и самоуничижения, что, в общем, одно и то же. Она мечтает, чтобы мы столкнулись с настоящими проблемами — например, с бедностью, которая заставляет молоденьких девочек торговать собой, или с окружающей средой, которая отравлена за многие годы ядерных испытаний. А может быть, лично я просто осточертела Соне.

Есть что-то гнетущее в том, что здесь, под часами Делакорта, которые никогда не вызывали у Уильяма особой радости, я собираюсь сказать мальчику, что лишь теперь, когда у меня есть все шансы больше никогда его не увидеть, я поняла, как он мне нужен.

Когда часы замолкают, я наклоняюсь. Уильям снял шапку, и его светлые волосы насыщены статическим электричеством. Взгляд у него стал другим, и я всматриваюсь в его лицо. Глаза стали темнее, мягче, больше похожи на чернила, чем на бархат.

— Уильям… — бормочу я. Текут слезы, и я их сердито отираю.

— Почему ты плачешь? — со спокойным любопытством спрашивает он.

— Дай мне договорить, ладно? Что бы ни произошло между мной и твоим папой…

— Я не понимаю. Высморкайся.

— Уильям, ты можешь помолчать минутку, чтобы я договорила? Я хочу сказать, что ты прекрасный ребенок. И я всегда буду так считать, что бы ни случилось.

Но Уильям не слушает. Он смотрит через мое плечо.

— Ноно! — кричит он. — Здесь Эмилия! Ты купил мне булочку?

Мой отец, без перчаток, держит в руке три булочки. Он улыбается неловко и умоляюще. Его лицо смягчается, щеки покрываются глубокими морщинами. Он кажется совсем старым.

— Привет, детка, — говорит он.

— Привет.

Прежде чем я успеваю спросить, что он здесь делает, отец сообщает:

— Мы с Уильямом собирались вместе сниматься в кино, помнишь? Джек сказал, что я могу позвонить Каролине.

— Каролина разрешила тебе привести Уильяма сюда?

— Да.

— Правда?

Отец склоняет голову набок и слегка хмурится, как бы спрашивая, за кого я его принимаю. Неужели я действительно думаю, что он врет? Потом он вручает булочки Уильяму и Соне, а третью разламывает пополам и протягивает мне большую половину.

— Держи.

Я беру булочку. Она мягкая и горячая, горчица щиплет язык. Я проголодалась. Это самая вкусная булочка на свете.

— Спасибо, — отвечаю я с набитым ртом.

— У тебя губы в горчице. — Он протягивает мне салфетку.

— Те, кто еще не подписал пропуска, — встречаемся в зоопарке, у бассейна с пингвинами, — кричит кто-то в микрофон. — Статисты с подписанными пропусками, пожалуйста, проходите к бассейну с кайманом.

— Идем! — восклицает Уильям и хватает моего отца за руку. — Идем!

Соня хмурится и смотрит на меня.

— Все нормально, Соня, — говорит отец. — Уверен, Каролина не будет возражать.

Она задумывается на мгновение, а потом, видимо, решает уступить — чего никогда не делала со мной. Мы следуем за Уильямом в Детский зоопарк, где вокруг бассейна с кайманом установлены камеры. Я, кажется, узнаю одного из молодых людей, которых мы видели в оранжерее, но все они в наушниках, деловито перегоняют толпу с места на место и похожи друг на друга точно близнецы, поэтому я не уверена.

— А где крокодилы? — спрашиваю я Уильяма.

— В этом зоопарке нет крокодилов, — объясняет он.

— Тебе не кажется, что это странно? Книга называется «Лила-крокодила», а не «Кайл-кайман». Или они собираются изменить название?

Он сердито качает головой.

— Они используют спецэффекты. Ты что, никогда не слышала про компьютерную графику?

В течение двух часов мы ходим туда-сюда перед бассейном с кайманом. Уильям безмерно раздражает окружающих, во всеуслышание описывая то, как нарисованная на компьютере Лила будет танцевать чечетку. Мы с Соней и моим отцом почти не разговариваем. Мы — просто воплощение типичных ньюйоркцев, которые отправились вечером с ребенком в зоопарк и теперь с равнодушными лицами проходят мимо клеток и вольеров.

Через два часа, впрочем, даже Уильям утомляется. Когда Соня предлагает отправиться домой, он охотно соглашается.

— Может, зайдем в «Хлеб насущный»? — спрашивает он.

Соня задумывается, потом кивает.

— Попроси клубничный кекс, — подсказываю я. — Может быть, они наконец внесли в меню клубничные кексы без лактозы.

— Не хотите ли пойти с нами? — приглашает Соня, хотя, конечно, надеется, что мы откажемся.

— Нет, спасибо, — отвечает отец. — Я лучше прогуляюсь пешком через мост.

Мы смотрим, как они в сумерках идут по дорожке. Когда оба скрываются из виду, я разворачиваюсь. По ту сторону парка находится моя квартира — квартира Джека. А между нами — обширное зелено-серое пространство, Рэмбл и сланец, газоны и лужайки, причудливые деревянные, каменные и железные мостики, хищные и певчие птицы, дятлы, утки и вездесущие голуби, сосновые питомники и фонарные столбы. Парк. Мой парк.