Старый цирк на Цветном бульваре, рядом с Центральным рынком. На площадке и ступеньках перед цирком толпится народ. Два клоуна ведут по улице верблюда, лошадь, пони, чтобы привлечь зрителей. Это цирк без шатра, без больших автофургонов, клеток. Это постоянный цирк, здесь каждый вечер дают одно и то же представление для зрителей одного и того же города. Зал постепенно заполняется мамами, детьми, целыми маленькими семействами, но также и парочками, солдатами, группами иностранных туристов. Зрители непрерывно снуют туда-сюда по лестницам, ведущим в буфет, где за несколько рублей покупают бутерброды с соленой рыбой и красной икрой: в московских магазинах уже много лет не найти ни того, ни другого.

Никаких хищников, только конные номера, белые лошади с красными султанами, играющие в футбол собачки, медвежонок, который умеет считать и писать на грифельной доске. Я озираюсь: от кого мне придет послание на этот раз?

Справа от меня сидит мальчик-американец со своей гувернанткой, слева — парочка прыщавых русских подростков — паренек и девица, которые не следят за представлением, а все время целуются. Позади — бабушка с внуками: может, это она нагнется ко мне и что-то прошепчет? На арене сейчас очередь фокусника-иллюзиониста. Его партнерша входит в сундучок и исчезает. Затем появляется позади меня, сбегает вниз по ступенькам, делает кульбит через голову и вновь оказывается на арене. Может, она вручит мне записку? Но иллюзионисты убегают под аплодисменты с арены, уступая место двум дюжинам девиц в страусовых перьях, которые пляшут канкан. Они подходят совсем близко к первому ряду: возможно, это будет одна из них? Появляются клоуны с приклеенными носами в ярких разноцветных комбинезонах, в огромных ботинках. Один из них вдруг ломается пополам, превращаясь в двух клоунов — карлика и карлицу, они приводят маленькую собачку — может, она тоже карлик или лилипут? — и гуляют с ней на поводке по барьеру, чтобы дети могли ее погладить. Вот они передо мной, американский мальчишка кидается к собачонке, парочка тинейджеров продолжает, ни на что не обращая внимания, лизаться, карлица вытаскивает у меня из петлички цветок, нюхает его, низко мне кланяется, вдевает цветок себе в волосы, вынимает из кармашка передника ромашку и протягивает мне. Это и есть послание? Она жестом показывает мне, чтобы я понюхал ромашку, яркий луч прожектора, направленный прямо на нас, меня ослепляет, из оркестра над ареной несется оглушительная барабанная дробь, я подношу к носу цветок и из него на меня брызжет фонтанчик воды. Все вокруг хохочут, кто-то аплодирует, вновь гремит оркестр, карлица забирает у меня ромашку обратно. Но в руке у меня что-то остается: сложенная в несколько раз записка, не больше почтовой марки. Я ее не разворачиваю, держу крепко зажав в руке. Клоуны уже раскланиваются в центре арены, мне кажется, что карлица глядит на меня и улыбается.

В машине читаю:

«Воскресенье, 12 часов, церковь Рождества Богородицы. Отец Серафим.»

И больше ни слова. Я даже не знаю, где находится эта церковь.

В редакции Николай мне объясняет, что эта церковь находится в Переделкино — дачном поселке советских писателей, почти на окраине Москвы. Он проглатывает кусок хлеба и пол-огурца и добавляет, что эта церковь знаменита тем, что в ней находится икона работы Андрея Рублева, и тем, что на кладбище рядом с церковью похоронен Пастернак.

— С чего это ты вдруг заинтересовался?

— Мне про эту церковь говорил один приятель, хочу съездить посмотреть.

— И правильно сделаешь, — отзывается Николай, — это прекрасное место для прогулки.

У этого места было еще одно важное преимущество — Переделкино находится в пятидесятикилометровом радиусе от Москвы. Это то пространство, по которому иностранцы могут передвигаться свободно, не спрашивая разрешения. А если бы пришлось уехать за пятьдесят километров и, например, четыреста метров, то пришлось бы просить разрешения в КГБ, да еще следили бы до самого алтаря.

Выехав за город, сразу замечаешь огромное количество одинаковых машин, которые едва тащатся по шоссе и готовы рассыпаться в любую минуту. В Советском Союзе эту модель создали благодаря модели «фиат-124» шестидесятых годов. Но с тех пор Италия такие машины не производит, а Советский Союз выпускает и по сей день, правда, переименовав их в «Жигули». Я ехал в Переделкино на встречу с ней. На таком пустынном шоссе было бы невозможно не заметить, если бы кто-то висел у меня на хвосте, но синдром слежки поражает почти каждого иностранного журналиста, и теперь мне кажется, что им заразился и я. Не могу удержаться, чтобы вновь и вновь не взглянуть в зеркало заднего вида, проверяя, не следует ли случаем за мной неотвязно какая-нибудь машина.

Да глупости, никто за мной не следит. Съезжаю с шоссе, сворачиваю на узкий проселок, тонущий в снегу и грязи. Морозно, воздух чист и прозрачен.

Проезжаю замерзшее озеро. Вот и Переделкино. Сначала настоящая деревня с жалкими избами, сложенными из толстых бревен, перед домом — с маленьким огородиком, на дворе поленницами дров, с лающей вслед моей машине собакой. Чуть подальше — дачи писателей, десятилетиями ищущих здесь покоя и вдохновения и подкармливаемых государством. Вокруг каждой дачи — большой неухоженный сад, в саду — деревянный домик бани, гараж.

Купола церкви появляются за поворотом, позади рощи голых берез. Среди деревьев стоят «жигули», ставлю рядом с ними свою машину и продолжаю путь пешком. Тропинка приводит меня ко входу в церковь. Солнечные лучи ярко освещают заснеженную площадку перед папертью. Внутри церковь маленькая, в ней сыро, темно, освещают ее лишь гроздья свечей, горящих перед иконами православных святых. Скамей здесь нет, все молящиеся стоят, прижавшись друг к другу, словно желая согреться.

Среди нескольких женщин ищу даму по объявлению, но ни одна из них, пожалуй, не соответствует облику таинственного и чарующего персонажа, рожденного моим воображением. В записке лилипутки нет никаких указаний и подробностей. Написано только: «Отец Серафим». Из этого следует, насколько я понимаю, что я должен обратиться к нему. Вероятно, отец Серафим это и есть тот седобородый поп, который читает литургию в притворе позади алтаря. Жду, пока кончится церковная служба. Когда он входит в какую-то дверку, иду следом за ним.

— Святой отец, — окликаю его.

Не знаю, как мне представиться. Но в этом нет нужды. Отец Серафим оборачивается, какую-то долю секунды изучающе глядит на меня и подает знак следовать за ним. Выходим в садик. Фонтан с замерзшей водой. Скамейка. А на скамейке она. На ней светлая цигейковая шубка до колен и высокие черные сапоги. На голове — черный беретик, глаза закрывают темные очки.

— Вот и он, — говорит ей священник. И обращается ко мне: — Тут вам никто не помешает спокойно поговорить.

И уходит, оставив нас одних.

Разговор начинает она:

— Спасибо, что пришли. Садитесь, пожалуйста. Сегодня ведь не слишком холодно?

Однако меня пробирает мороз до костей, но я подчиняюсь и сажусь рядом с ней. Женщина говорит, что ее зовут Наташа, снимая темные очки. Рассказывает, что живет в Москве, по профессии скульптор, но давно не работает. Уже много лет, как разведена. Родилась она в Краснодарской области, на Юге России. «Вы никогда там не были?» Говорит, что это очень красивые места с мягким климатом, там самые плодородные земли во всем Советском Союзе. А люди открытые, веселые, гостеприимные. «Мне рассказывали, что и вы — итальянцы такие».

В объявлении она не описала свою внешность. Но я терпеливо вынес все экзамены и допросы со стороны ее подруг в надежде на то, что она красива. И я не был разочарован. Высокие славянские скулы, вздернутый почти французский носик, синие глаза, как сапфиры. Во время разговора ей то и дело падает на лоб прядь темных волос. Возраст неопределенный, по-моему, где-то около сорока. И у меня такое чувство, что я уже знал ее раньше. Словно я знал, что встречу такую женщину в России, или будто видел ее во сне. Поэтому мне было все равно, что она мне говорит, говорит ли вообще или молчит. Это не имело никакого значения. Наташа прекрасна! И мне этого вполне достаточно, ни до чего другого не было дела.