Но мы с Наташей уверены, что оно ни к чему не приведет и закончится безрезультатно. Нам кажется маловероятным, что отца Серафима убил грабитель или какой-то поклонник дьявола. Его смерть это явный сигнал. Второе предупреждение, следующее после полученного мною в редакции письма. Подтверждение того, что они, кто бы это ни был, все знают о нас. Того, что за нами следили, тщательно наблюдали, контролировали каждый наш шаг. И что если мы не хотим кончить, как этот священник, то должны прекратить встречаться.
Может, и впрямь пора мне отсюда сматываться, как приказано в анонимном письме? Я мог бы попросить Главного немедленно перевести меня в другое место — по личным мотивам, по состоянию здоровья, не давая других объяснений. Или же мог бы уволиться из газеты, переменить профессию, например попросить кого-нибудь из прежних соучеников по университету о местечке в его адвокатской конторе в провинции. Там мне бы ничего не угрожало. Но что, в таком случае, будет с Наташей?
Мы с ней никогда не строили планов на будущее. Мы всегда жили сегодняшним днем, радуясь каждой минуте, которую могли быть вместе. А теперь нам приходится задуматься о завтрашнем дне и мы обнаруживаем, что от судьбы нам нужно не так уж много. Мы только хотим быть вместе. Вот и все. Если в Москве это больше невозможно, поедем в другое место. Я ей говорю об этом, она повторяет за мной то же самое, я снова произношу… И это нас хотя бы чуточку успокаивает. «Это действительно так, — размышляю я. — Я не хочу с ней расставаться. Не могу. Не могу взять и уехать. Уж если на то пошло, то должна бежать Наташа. Куда-нибудь далеко. За границу. А когда она будет в безопасности, в надежном месте, я к ней приеду. Вот именно так и надо сделать, это ясно. Но от кого мы должны бежать? От чего? Кто написал анонимку и убил отца Серафима? Президент или шантажирующие его враги?»
1) Это сделал он. Потому что опасается, что я нарушу данное Наташе обещание. Напишу статью и осрамлю его на весь мир. Но неужели он мог дойти до того, чтобы убить несчастного безвинного священника только для того, чтобы нагнать на нас страху? Может и так, если он считает, что на карту поставлена его власть.
2) Это сделал глава КГБ. Его шантаж утратит силу, если секрет станет всеобщим достоянием, если я раскрою его всем в своей газете.
3) Нет, это все-таки дело рук Президента. Но не для того, чтобы не лишиться власти. Из-за ревности. Он хочет заставить меня навсегда порвать связь с женщиной, от которой был вынужден отказаться, но которую еще любит. Однако эту гипотезу я вслух не высказываю. Наташа и так достаточно тяжело переживает смерть своего старого духовника. Теперь у нее остался лишь я один.
Значит, решено. Бежать вместе с ней. Это означает навсегда отказаться от моих сенсационных разоблачений. Теперь я понимаю, что никогда не напишу эту статью, ни сейчас, ни потом. Дело в том, что Наташа выбила меня из колеи. Я переживаю кризис. Меня не только больше не интересует, как и чем кончится перестройка. Но главное — и это самое серьезное — в тот момент, когда я сажусь писать, у меня в голове словно срабатывает какое-то блокирующее устройство. Точно мотор, обычно сразу включавшийся после поворота ключа, вдруг начинает барахлить, кашлять, чихать, зажигание то на мгновенье включается, то опять выключается. После настойчивых попыток «машина» все же заводится, мотор начинает тарахтеть, статья написана. Но какого труда это стоит! Как только я сажусь за включенный компьютер, я испытываю чувство тошноты. В редакции я то и дело перечитываю заголовки корреспонденций и статей, отправленных мною с тех пор, как работаю в Москве. Я боюсь повториться — это уже начинает походить на паранойю.
«Читая роман перестройки»; «Три души перестройки»; «Опасность для перестройки»; «Смерть перестройки»; «Ленин в России умер во второй раз»; «В России воскрес Бог»; «Адская жизнь в Москве»; «У Президента нелегкая жизнь»; «Президент невиновен»; «Президент виновен»; «Кто стоит за Президентом»; «Вся президентская рать»; «Одиночество Президента»; «Политическое самоубийство Президента»; «Опасность переворота для Президента»; «Угроза переворота»; «Навязчивый кошмар переворота»; «Пахнет переворотом»; «Назревает буря»; «Тяжелая атмосфера»; «Напряженное положение»; «Давление усиливается»; «Бродит призрак»; «Призрак диктатуры»; «Вырисовывается опасность диктатуры»; «Красная Армия на марше»; «Тень КГБ»; «Тиски партии»; «Кризис в Кремле»; «Кризис в Москве»; «Тысяча кризисов в СССР»; «Кризис преодолен»; «Новый кризис в Кремле». И так далее и тому подобное.
И я спрашиваю себя, неужели это возможно, чтобы журналист каждый день, пожалуй, за исключением праздников, на протяжении тридцати лет работы, необходимых для выхода на пенсию, начинал свою статью каждый раз по-другому? Неужели в самом деле существует неисчислимое множество комбинаций подлежащее-сказуемое-дополнение? Один мой коллега, подпитывающий себя дозой цинизма, которая помогала ему жить, утверждал, что для написания хорошей статьи нужно не так уж много: красивое начало, красивый конец и чего-нибудь там посерединке. Все равно, мол, читатели читают редко и невнимательно; если «зачин» — lead, как мы говорим на нашем журналистском жаргоне, — привлекает читателя, он читает дальше, с пятого на десятое, если ему нравится и конец статьи, то он думает: молодец автор. Но между зачином и концовкой, полагал мой приятель, ты можешь вставить что угодно, хоть несколько рекламных объявлений, все равно никто этого не заметит. Может, и так. Но пока что где мне взять приличный зачин? Новое, неизбитое начало, которое не повторяло бы мои зачины вчерашний, неделю назад, прошлогодний?
В моменты просветления спрашиваю себя, может, это lead моего помешательства? Но неожиданные затруднения, возникающие в работе, имеют и свою положительную сторону: они усиливают мое желание резко изменить жизнь. Я всегда был не в состоянии принять самостоятельное решение. Судьбе всегда было угодно решать за меня. На сей раз моя судьба — это Наташа. В сущности, это та возможность, которую я ожидал. Это способ осуществить те немного ребяческие мечты, сны наяву: поселиться на каком-нибудь островке в тропиках, или в деревушке высоко в горах, или в маленьком средневековом итальянском селении и возделывать землю, или же запереться ото всех в белом домике на берегу моря…
Да, Наташа убежит. Через неделю или через месяц я приеду к ней. И мы начнем вместе новую жизнь. Я и она. Итак, решение принято. Остается, однако, нерешенным один вопрос и, к сожалению, главный: а как ей удастся бежать из СССР незаметно для глаз врага, которого мы к тому же даже не знаем?
Для советского гражданина выехать из СССР так же трудно, как убежать из тюрьмы. Получить заграничный паспорт — долгий, унизительный и сложный процесс, состоящий из допросов и анкет, в которых ты должен излагать историю своей семьи в течение по меньшей мере трех поколений. Какая-нибудь глупость, которую сболтнул дед, слишком темпераментная тетушка или вечно неработающий двоюродный брат — и прощай паспорт! А если его и удастся получить, то он действителен только на одну поездку и по возвращении вся волынка начинается снова.
У нее загранпаспорт есть, но это только лишь одна сторона проблемы: остается еще уйма других, связанных со «специальным наблюдением», под которым она находится как бывшая любовница Президента! Поэтому я не думаю, что нам это удастся. Пока что я ей этого не говорю, и мы продолжаем обсуждать разные способы бегства. Думаем о тайной посадке на самолет или на судно, стоящее в речном порту Москвы. Однако отказываемся от этих вариантов: уж слишком много людей были бы причастны к операциям «море» и «небо». Нам остаются три способа бегства: поезд, автомобиль, пешком. Вспоминается история, услышанная от старых итальянских коммунистов, бежавших с Запада в Москву в начале холодной войны: в те годы один итальянский ученый нелегально пробрался в Россию с женой и детьми из Финляндии, перейдя границу на лыжах в районе девственных лесов. Но он-то перешел границу из-за рубежа в Советский Союз, а не из Советского Союза! Кроме того, тогда были другие времена и вообще неизвестно, правда ли это.
