Алексей отбросил, наконец, потухшую папиросу. Взгляд его упал на черновик незаконченного доклада. Он решительно отодвинул листки прочь.

— Я вряд ли сумею обрадовать вас какими-нибудь откровениями, — засмеялся он, смущенный напряженно пытливым ожиданием Тополева. — Я так себе представляю: нам просто надо высказаться, раз мы так долго молчали. Потом нам будет легче работать. — Алексей сделал паузу, и старик согласно кивнул головой. — Мне только хочется сказать слово в вашу защиту от ваших же нападок. Я не знаю, что произошло однажды в вашей жизни, отчего вы с некоторых пор замкнулись в себе. Но и я, и Беридзе, и Залкинд, и другие товарищи понимали: мы видим сейчас перед собой не настоящего Тополева, а какого- то подмененного человека, не в форме, что ли. Если вы хотите, то и Петя Гудкин понял это, иначе он не тронул бы вас. И мы не ошиблись: есть разница между Тополевым и Грубским!..

Алексей протер глаза — бессонные ночи, давали себя знать, ему было трудно смотреть, будто глаза его были засорены.

— Скажите все же, дорогой Кузьма Кузьмич, какие же практические выводы вы сделали для себя? Ведь, если не понять вашего сегодняшнего состояния, то можно предположить, что вы разочаровались в своей специальности инженера-строителя, в своем призвании, отдав ему без малого сорок лет. Почему же?

Тополев дернулся в кресле.

— Не надо обо мне. Из такого столетнего деда уже ничего путного не смастеришь. Я хочу только, чтобы мой печальный опыт послужил уроком для вас, человека, начинающего жить.

Алексей упрямо качнул головой, прядь волос свесилась ему на лоб.

— Не возражайте, Кузьма Кузьмич, и не сердитесь, если я буду касаться именно вас. Иначе от нашей беседы толку не будет.

Кто-то опять заглянул к ним и сейчас же исчез. Ковшов подошел к двери, притворил ее. Кузьма Кузьмич с нетерпением следил за ним.

— Мы установили главную истину: у нас нет ничего важнее наших обязанностей перед родиной. Труд ради нее есть то, чем надо мерить каждого. Хорошо. Вы сказали: время летит стремительно, жизнь наша похожа на бурный поток. Справедливо. И надо ли объяснять, почему это так? Но если это справедливо, то надо стремительность нашей эпохи принять безоговорочно. Надо персону свою подчинить этой стремительности, воспринимать ее как нормальную обстановку жизни.

По коридору прокатился шум голосов — сотрудники пришли на работу.

В кабинет вошла Муза Филипповна, поправила пенсне на носу и поздоровалась сдержаннее, чем это она сделала бы, не будь здесь Тополева, — она побаивалась и недолюбливала старика.

— Главный инженер просил меня проверить, здесь ли вы, Алексей Николаевич. Ровно в девять он ждет вас у себя.

Ковшов взъерошил волосы и придвинул к себе записку. Кузьма Кузьмич поднялся:

— Придется отложить беседу.

— Нет, не будем откладывать, — не согласился Алексей. — Вы поставили правильное условие вначале: разговор этот первый и последний, и нужно до начала рабочего дня закончить его.

Кузьма Кузьмич послушно сел.

— Вы говорите: «Задыхаюсь. Не поспеваю за временем, разменял талант на медяки. Не выполнил клятву юности — остыл, угасла инерция движения...» Верно ли, Кузьма Кузьмич? Это превосходно, что вы самого себя судите так свирепо — значит, совсем не склонны почить на лаврах и благодушествовать... Но не наговорили ль вы в запальчивости напраслины? Мы, молодые инженеры, всегда знали Тополева как крупного советского строителя и в нем видели пример для подражания. Этот Тополев умер, что ли? Что с ним случилось? —Алексей заметил, что резкие жесты выдают его волнение, и немедленно сунул руки в карманы полушубка. — И я тоже по-своему давал клятву юности — может быть, так же трогательно и забавно. У меня, знаете, была составлена даже собственная пятилетка — учебы, работы, всяких достижений. С тех пор прошло лет десять. За это время я понял: многое складывается не так, как я предполагал... Ведь то, что вы назвали клятвой юности — это же некий чудесный тезис. Жизнь вносит поправки в наши схемы и тезисы. И хорошо! Нельзя же втиснуть ее как школьное расписание в деревянную рамку. Важно только не забыть этой своей клятвы, этой своей собственной пятилетки — среди сложностей и неожиданных испытаний жизни!..

Алексей говорил возбужденно, Тополев тепло и не без удивления смотрел на его похорошевшее лицо.

— Давайте разберемся, в чем разница между нами. Вы говорили что-то о новом и старом человеке, о Моцарте и Сальери и еще о многих предметах. Только не надо, Кузьма Кузьмич, сбиваться на мелкий и устаревший разговор о старых и новых специалистах. По-моему, разница у нас только в возрасте и привычках, в остальном мы одинаковые хозяева. Привычки, надо думать, — дело второстепенное. Вот с возрастом положение серьезней, вы в невыгодном положении. Сердце, мышцы, желудок — они поизносились. В этом пункте я могу лишь выразить вам сочувствие. — Алексей улыбнулся добро и весело. Тополев провел рукой по усам и тоже улыбнулся — впервые в присутствии Ковшова. — Преклонный возраст! Ну что же, ведь и мне в конце концов предстоит нечто подобное. Мы — инженеры, и уж кто-кто, а мы-то с вами доподлинно знаем: ничто не служит вечно. Стоит ли делать круглые глаза, если в сердце появится шумок и врач объявит артериосклероз?.. О старости, конечно, неприятно думать. Но разве помеха — ваш преклонный возраст? Нет! Не тот стар, кому стукнуло шестьдесят, а тот, кто скис в тридцать. А вы же не такой! Я слишком хорошо представляю себе вас в минуты, когда вы работаете с вдохновением. Вдохновение и опыт, ваш опыт — те самые драгоценные миллионы мелочей, о которых вы говорили...

— Позвольте мне, Алеша, -— поднялся старик, с тревогой глядя на дверь, за которой шумели голоса.

— Не позволю! У меня есть еще один вопрос к вам... Все сказанное вами о недостатке опыта у нас, о повышенной требовательности к себе — справедливо. Говорите об этом чаще и резче. Каждый из нас, молодых, поймет ваши претензии и не обидится на них. Но вы сегодня должны иметь основания, чтобы так разговаривать с нами — и отсюда мой к вам вопрос...

Телефон все-таки зазвонил. Алексей, не обращая на него внимания, смотрел на Тополева уже без улыбки, строго и взыскательно.

— Какой вопрос хотите вы задать, Алексей Николаевич? — волнуясь, спросил старик и даже привстал со стула.

— Да, хотел и хочу, — подчеркнуто сказал Алексей. — Я должен знать: какой же в итоге практический вывод сделали вы для себя? Чего ждать от вас?

Тополев обошел стол и, приблизившись к Алексею вплотную, положил ему руки на плечи.

— Голубчик, я тоскую по настоящему делу и хочу наверстать упущенное. Я теперь, кажется, вышел из тупика, в который попал. Взвалите на меня столько работы, чтобы я согнулся под ее тяжестью. Помогите мне, наконец, войти в ритм жизни.

Алексей обрадовался, хотя и ждал этих слов. Он крепко стиснул руку старика.

Опять затрещал телефон. В кабинет вбежала запыхавшаяся Муза Филипповна.

— Алексей Николаевич, главный инженер сердится. Он говорит, что пора идти к товарищу Батманову.

Алексей начал торопливо собирать бумаги со стола.

— Ох, попадет мне от Беридзе: не готова записка. Но я доволен, очень доволен!

Он бросился вслед за выбежавшей секретаршей, Тополев задержал его. Старик достал из папки аккуратно подшитую стопку бумаги, испещренную четким округлым почерком.

— Я в одиночестве много раздумывал над возможным способом рытья траншеи в проливе. По-моему, у нас есть подходящий выход: траншею делать взрывами. У меня был когда-то похожий случай, правда, в малом масштабе. Захватите с собой записку, в дополнение к своему докладу. Это, так сказать, мой пай в товарищество.

Алексей на пороге перелистал записку. Еще не вникнув в подробности, он чутьем инженера понял, что в его руках, кажется, именно то, чего не хватало в проекте.

В коридоре послышался дробный стук каблуков Музы Филипповны, она опять бежала. Алексей заглянул Кузьме Кузьмичу в глаза, притянул его к себе, звонко поцеловал в обвисшие, по-домашнему пахнущие табаком усы и выскочил за дверь.