— Не психолог, а вижу. И, как истинный друг твой и ее, говорю тебе: ты способен в самом начале загубить все хорошее, что может быть между вами.

— Оставь-ка ты свои нравоучения при себе! — бросил Беридзе и быстро побежал на лыжах вперед.

Алексей тоже ускорил шаг. По лесу пронесся сильный порыв ветра. Под его напором заскрипели деревья, зазвенел обледенелый кустарник, на воздух взметнулись снег и хвоя.

Беридзе остановился, поджидая Алексея.

— Чудак, я же люблю ее, неужели не видишь? Она все время у меня здесь и здесь, — он стукнул себя рукавицей по груди и шапке. — Я полюбил ее с первого дня, как увидел тогда: помнишь, шла на лыжах по Адуну? Ты веришь в такую любовь, что сваливается, как гром, как удар? Путь твоей жизни вчера пересек новый человек, и сегодня ты уже почувствовал, что ты совсем другой, все в тебе ликует. Я знаю, я понял, что такое Таня. Эта девушка — как праздник!..

Ковшов широко раскрытыми глазами смотрел на Беридзе. Он никогда не видел его таким. С удивлением Алексей подумал: никогда не узнаешь человека до конца, даже если давно знаком с ним и близок ему.

— Я тебя понимаю, Алексей, — горячо говорил Беридзе. — Ты боишься за Татьяну и хочешь мне хорошего. Поэтому ты сомневаешься в искренности моих чувств и склонен все приписать моему темпераменту. Но мы с тобой знакомы уже три года, большими друзьями стали, ну-ка, припомни: говорил я тебе когда-нибудь, что люблю? Изливался я перед тобой?

— Нет, — признался Алексей.

— Значит, только теперь я полюбил! И я на все согласен, лишь бы и она меня полюбила. Могу ждать, могу молчать, могу перенести жизнь врозь, если она потребует. Хотя мне невозможно без нее! Невозможно! Я едва заставил себя уйти от нее и сейчас способен, как мальчишка, повернуть вспять!..

Беридзе пристально посмотрел на Алексея.

— Тебе, наверное, тоже приходилось слышать рассуждения досужих людей: «Эти, теперешние, не умеют по-человечески любить». Неправда, мы умеем любить! Мы только не умираем из-за любви! Мы горы переворачиваем из-за нее! Мы сильнее, и лучше, и чище становимся из-за любви! Разве твоя любовь к Зине не такая же?

Алексей и сам подумал: любовь к Зине тоже пришла к нему, как удар. Сейчас он верил, что Беридзе полюбил Таню по-настоящему, преданно, что иначе он и не умеет любить.

— Георгий, милый мой... Я желаю тебе большого счастья, — сказал он.

Серая мгла заполнила небо, густо повалил снег. Порывы ветра все усиливались. Инженеры не прошли и километра, как разразился неистовый снежный буран.

Беридзе и Алексей в растерянности остановились. Кругом грохотало, свистало, выло. Ветер ломал толстые сучья и вздымал их на воздух. Огромные лиственницы раскачивались из стороны в сторону. Сквозь белую пелену изредка проступали очертания ближних деревьев, но с новым порывом ветра пропадали. Тайга стонала и охала, словно жаловалась кому-то.

Беридзе оттащил Ковшова под толстое дерево и закричал в ухо:

— Влопались мы с тобой, Алексей! Будем изо всех сил держаться. Я говорю: надо держаться! Ты ни на шаг от меня не отставай. Не отставай, говорю, а то пропадешь!

Продвигаться можно было лишь в краткие промежутки между порывами ветра. Алексей вслепую шел за Беридзе, который каким-то чудом еще угадывал путь. При очередном порыве лыжники, скорчившись, замирали. Где-то рядом со страшным треском рухнуло дерево. Беридзе метнулся в сторону, увлекая за собой Алексея.

— Надо выходить отсюда к Адуну! Выходить, говорю, будем на открытое место. Иначе придавит нас к черту! — кричал Беридзе.

Снежный вихрь все усиливался, с каждым напором ветра валились деревья. Инженеры упрямо продвигались вперед, то припадая к снегу, то поднимаясь...

Им удалось выбраться к реке. Здесь, на открытом месте, двигаться было еще труднее. Ледяной поток, несущий жесткую кашу из снега и земли, бил в грудь, в лица. Тонкие лыжные палки рвались из рук, будто это были паруса. Жгучий ветер пронизывал насквозь. Беридзе, едва передвигая лыжи, все же не останавливался, и Алексей, согнувшись, чтобы защитить исхлестанное лицо, старался не отставать от него.

Особенно мощный шквальный порыв сбил их с ног. Алексей почувствовал, как его приподняло с земли и швырнуло в сугроб. Рядом барахтался Беридзе; он цепко ухватился за Алексея и, прерывисто дыша ему в лицо, кричал:

— Останавливаться нельзя!— Ветер относил его слова, и ему приходилось их повторять. — Останавливаться, говорю, нельзя! Хоть тресни, да иди! Говорю — иди, не останавливайся ни за что! Не бойся, выберемся! Главное — бодрость! Бодрость, говорю, сохраняй, не падай духом! За спину мою прячься! Я говорю, прячься за мою спину!

— Ты не успокаивай меня, я не барышня! — кричал в ответ Алексей.

Они поднялись и с минуту топтались на месте. С трудом вытащив пистолет, Беридзе, больше для ободрения товарища, чем рассчитывая на помощь, дважды выстрелил вверх.

Идти уже не было возможности — инженеры поползли, останавливаясь, чтобы только перевести дыхание. Ураган налетал со всех сторон, то удерживая их, то отбрасывая назад, то стремительно подталкивая в спину, то наваливаясь сверху и пригибая к земле, то подкатываясь снизу и приподнимая.

Беридзе понимал всю отчаянность положения и, забыв о себе, думал только об Алексее.

— Ничего, Алеша, выкарабкаемся! — кричал он.

Георгий Давыдович вынимал замерзшую руку из варежки, просовывал руку под фуфайку и, отогрев пальцы на груди, хватал револьвер. Негромкий хлопок выстрела мгновенно тонул в реве и свисте ветра.

Они ползли очень долго — может быть, час, может быть, и три. Беридзе уже не заговаривал больше с Алексеем и останавливался только для того, чтобы дать очередной выстрел. Наконец, пришла минута, когда нажав на спусковой крючок, он не услышал выстрела...

В Новинске снежный буран не утихал уже третьи сутки. Он валил заборы и телеграфные столбы, подбрасывал вверх и кидал на землю утлые деревянные сарайчики. Ночью порывом ветра сорвало крышу четырехэтажного здания управления. Она плашмя упала на рыхлые сугробы и теперь со стороны походила на дом, занесенный снегом по самую кровлю.

Кузьма Кузьмич Тополев все же не усидел дома, отважно выбрался на улицу и больше часа брел, по пояс в сугробах, до управления. В кабинете он долго отряхивался, терпеливо выщипывал кусочки льда из усов и тяжело отдувался. Не снимая тяжелой шубы, Кузьма Кузьмич уселся в кресло, вынул из стола папку с бумагами и собрался было писать. И не смог: чернила замерзли и выперли из чернильницы фиолетовым куском льда.

Тополеву вдруг вспомнилось, с каким ребяческим изумлением разглядывал Ковшов на своем столе вот так же куском замерзшие чернила. Старику почудился даже веселый смех Алексея, и он невольно улыбнулся. Тут же он почувствовал, что не сможет написать ни строки, и, решительно отодвинув бумаги, в задумчивости уставился в окно. Приходилось признаваться самому себе: ему не хватает Алексея, окружающей его атмосферы живого беспокойства и действия.

Все эти дни, больной от непогоды и переживаний, Кузьма Кузьмич неизвестно для чего приходил сюда. Еще недавно здесь все казалось ему неприятным: холодный, как погреб, кабинет, ежеминутные телефонные звонки, бесконечный поток посетителей, шумные совещания по проекту, самоуверенное и до удивления неутомимое трудолюбие Ковшова — «мальчишки Алешки», как прозвал его Грубский.

Тополев, разумеется, сразу понял, зачем начальство посадило его на это беспокойное место: его хотели увлечь интересами строительства. И это, не говоря уже о многом другом, вызвало в нем противодействие, которое он выражал так называемым формальным отношением к служебным обязанностям. Как и Грубский, Тополев не верил в способность Беридзе и Ковшова изменить то, что было прочно заложено в десяти томах старого проекта. Они, приезжие, казалось ему, только охаивали все и критиковали, подменяя шумом скромное молчаливое созидание. Грубский вступил с ними в спор, что-то доказывал; Тополев ограничивался насмешливым созерцанием.