Сейчас он думал об этом с досадой и недоумением. Он больше не чувствовал неприязни ни к Алексею, ни даже к Беридзе. В управлении все тревожились за судьбу инженеров, где-то в пути застигнутых бураном. Чем дальше, тем беспокойней и сам Тополев ждал известия о них. С тяжелым чувством вины он вспомнил, как недружелюбно встретил добродушное обращение Алексея: «Пожелайте удачи, Кузьма Кузьмич. Отправляемся за большим делом, принесем в мешке новый проект». И как только у него повернулся язык ответить: «Никакого большого дела не вижу, обыкновенная лыжная прогулка. Желаю приятно ее провести. А проект не кот, чтобы таскать его в мешке».
Блажь, немыслимая блажь! Кому нужны они — обиды, раздражение, старческое брюзжание? Он прогадал на мелочах, отдалившись от большого дела, хотя всю жизнь верил в большую работу. Работа! Больше, чем в воздухе, нуждался он в работе. Но Алексей отсутствовал, и старик не знал, как ему приобщиться к ней. Самоустранившись, он никому не был нужен. Телефон молчал, люди не приходили, часы на стене остановились, и вот — даже чернила замерзли в чернильнице.
Не вытерпев томительного одиночества, Тополев бесцельно пошел бродить по зданию. Сотрудники окликали его с улыбками. Он всматривался в каждого, отвечал на приветствия и проходил мимо — никто из них не привлекал его внимания. Либерман в жеребячьей куртке и мохнатой, непонятного меха, шапке остановил Кузьму Кузьмича. Оттирая багровый нос и щеки, он энергично обругал «собачью погоду». Заметив табакерку в руке старика, попросил табаку, с шумом втянул его широкой ноздрей, сделал изумленное лицо и упоенно чихнул.
— Прохлаждаетесь, Кузьма Кузьмич? — снисходительно спросил он- — Сидели бы вы дома. Маменька родная, какие могут быть претензии к старику!
— Прохлаждаюсь, — буркнул Тополев и, потеряв интерес к собеседнику, пошел, даже не спросив, нет ли у Либермана новостей о Беридзе и Ковшове.
Вернувшись к себе в кабинет, Тополев неподвижно просидел часа три подряд, чего-то выжидая, но так ничего и не дождался. Правда, зашел Грубский — нелепый в больших серых валенках и шубе на хорьковом меху, с поднятым бобровым воротником.
— Наши открыватели Америки, кажется, замерзли на Адуне вместе со своими горячими идеями, — сказал он тонким голосом, дуя в кулак.
Старик пристально и, словно впервые, с удивлением смотрел на него, не находя подходящих слов для ответа. Кузьме Кузьмичу сделалось не по себе от пришедшей вдруг мысли, что этот несуразный и, кажется, злой человек и есть средоточие всего, что мешало ему жить последние недели. И разве недели только, месяцы! А может быть, и годы?
Он был рад, что Грубский, о чем-то вспомнив, скоро исчез. Тут пришел на ум Кузьме Кузьмичу запоздалый ответ бывшему патрону: «Смотрю я на вас, милейший Петр Ефимович, и не понимаю: по какому праву зовете вы себя русским? Где размах ваш русский, где любовь ваша к новому? Что русского в вас осталось? С давней поры привыкли вы молиться на чужих богов от науки и техники, а от того, что золотыми россыпями лежало рядом, отмахивались сухонькой своей ручкой. И не было, выходит, у вас ни веры в свои силы, ни в творчество соплеменников, а просто одна самоуверенность, опирающаяся на толстые справочники. И что вы сейчас?.. Ничто!»
В таких, примерно, выражениях складывалась у Кузьмы Кузьмича его обличительная речь. Но дальше следовала горькая фраза к самому себе: «А разве ты не заодно с ним? Разве ты сам не стараешься показать изо всех сил, что Тополев и Грубский — два сапога пара?» Так неприятно было об этом думать, что Кузьма Кузьмич отмахнулся от этой мысли обеими руками.
Больше никто к нему не заходил. Два или три человека заглянули в кабинет, но им был нужен не Тополев. Женя Козлова в пальто и белом пуховом платке приоткрыла дверь и с порога оглядела комнату, не обратив на старика внимания.
— Заходите, барышня, — хриплым басом позвал Кузьма Кузьмич.
Женя поздоровалась и, минуту поколебавшись, зашла. Тополев знал ее как подругу Тани Васильченко, и почему- то казалось ему, что он помнит обеих девушек очень давно, с детства, хотя до приезда на стройку не был с ними знаком. Козлова с некоторых пор часто заходила за Алексеем, чтобы вместе с ним идти в столовую, или по делу от Гречкина, а иногда и просто так. И по тому, как смиренно сидела обычно девушка на диване и смотрела на Ковшова, Тополев понял: Алексей для Жени — не просто сослуживец.
— Пусто здесь, правда? — сочувственно спросил он, подняв брови. — Сидит старец, немой и мертвый, он не в счет. А того, который нужен, — нет. Вот бы наоборот, Женя?
— Кузьма Кузьмич, ничего ведь о них неизвестно. Я боюсь! — Голос ее и большие ясные глаза выражали тревогу. — Готова сама встать на лыжи и пойти искать их. Татьяну пытались вызвать, связи нет и нет, буран, видно, повредил всю линию. Что делать, Кузьма Кузьмич?
— Нет причин волноваться, они укрылись где-нибудь в подходящем месте, — успокоительно сказал Тополев, хотя его очень обеспокоили слова Жени. — Посидим, девушка, пяток минут, потолкуем. Ну-ка, поведайте мне, что кругом происходит.
Женя рассказывала: сводка опять безрадостная — бои на подступах к Москве, снова все заговорили о японцах, они хулиганят на границе; Залкинд организовал бригады из коммунистов и комсомольцев для проверки работы отделов, ее тоже привлекли, и Залкинд просил ее заняться отделами Федосова и Либермана; сегодня совещание у парторга, она должна выступать и очень волнуется; ночью закончили верстать план квартала, Гречкин, как ни придирался, все-таки ничего плохого в ее таблицах найти не смог, а ведь у нее расчеты по труду — не фунт изюму!
Она любила повторять фразу «не фунт изюму, а килограмма четыре», когда речь шла о чем-нибудь нешуточном. Сейчас, произнеся ее, Женя вздохнула и направилась к двери. Старик поднялся с кресла.
— Пойдемте, Женя, попробуем вместе разыскать Татьянку.
Они зашли в селекторную и битый час провели у аппарата, крича по очереди в трубку. Провод в точности передавал происходящее в природе — слышались дикие завывания пурги, свист и шум ветра. И почти невероятным показался голос Татьяны, неожиданно возникший вдалеке.
— Где Алексей и Беридзе? Где Алексей? Что ты знаешь о них? — кричала Женя звонко и чуть надрывно.
Голос Васильченко то приближался и звучал громко, то удалялся, теряясь в шуме:
— Они прошли позавчера... прошли позавчера... Я не могу себе простить... не задержала их у себя... — Слова Тани прорывались на секунду и мгновенно пропадали. — Они хотели у меня остаться. Я волнуюсь... Очень беспокоюсь.
Женя сбросила платок, ей сразу сделалось жарко, пышные волосы растрепались, она замолкла и сидела с неподвижным взглядом. Разговор повел Тополев. Он переспросил Таню об инженерах; она повторила сказанное.
— Борюсь с бураном, — сообщала девушка. — Передайте начальству... Залкинду передайте... аварийные бригады сколотила... из самых крепких ребят. .. Связь будем держать... не беспокойтесь... не поддадимся.
— Береги себя и людей! — хрипел Тополев. — Себя береги! Есть ли несчастные случаи? Есть ли несчастья?
— Что у вас? Что у вас? — доносился ответный возглас девушки. — Что у вас хорошего?
Он отвечал с натугой, срывая голос и кашляя:
— Нет хорошего! Плохо! Плохо! Я говорю — плохо, Татьянка!
Она, наконец, поняла:
— Что плохо? С Володей? Что-нибудь с Володей?
— Почти, — невразумительно отвечал он. — Почти с Володей! Почти!
— Что прочти? — добивалась девушка. — Дед, говорите, что вы там мнетесь! Что прочти? Ну, говорите! ..
Женя, спохватившись, убежала в отдел. Кузьма Кузьмич вернулся к себе и снова сел в кресло. Он посидел несколько минут, затем старательно очинил два карандаша и приготовился писать. Все-таки незаметно для себя он оказался втянутым в хлопоты Беридзе и Ковшова. Старик не раз ловил себя на мысли, которая особенно заботила их, — о переходе через пролив. Он был бы вовсе слепым, если б не разглядел смелости и справедливости решений, принятых Беридзе по работам в зимних условиях. Они не додумались еще, как рыть зимой траншею в проливе. Ковшов обратился к нему с этим вопросом, когда старик сам уже раздумывал над ним. В голове его мелькала интересная мысль, он все чаще возвращался к ней и уже был убежден, что решение этой замысловатой задачи будет принадлежать ему, Тополеву.
