Проснулся он словно от толчка и в страхе схватился за часы. Оказывается, спал Алексей всего один час. Еще через десять минут он уже сидел в кабинете и, что-то насвистывая, обдумывал свою часть доклада. В ней надо было отчитаться во всем виденном и сделанном на трассе. Вторую половину доклада с окончательными выводами по левобережному варианту нефтепровода писал Беридзе.
За стопкой мелко исписанных листов и застал Алексея Кузьма Кузьмич. Еще с порога старик увидел осунувшееся, потемневшее лицо молодого начальника, сидевшего в полушубке. Ковшов быстро водил пером по бумаге, озабоченно морщась и неумело держа во рту папиросу. Волосы его небрежно рассыпались по обе стороны лба.
Появление Тополева было некстати. «В экую рань пришел, сидел бы дома!» — подумал с досадой Алексей. Но тут же приметил необычное состояние старого инженера. Тополев явно был чем-то взволнован и устремился прямо к нему. Бросив перо, Алексей поспешно пожал руку, протянутую стариком.
— Алеша, — сказал Кузьма Кузьмич, и Ковшова поразило это короткое обращение; он никогда не слышал его и не ждал услышать от Тополева. — Мне нужно поговорить с вами. Предупреждаю: разговор не деловой, не служебный, но он необходим мне и, может быть, вам. Если можете, отнеситесь к нему без насмешки и неприязни. Через час начнется рабочий день. Зазвонит телефон, ворвутся люди с их неотложными вопросами. И тогда я, наверное, не захочу уже сказать вам ни одного неофициального слова, вы же не захотите меня слушать. А разговор должен состояться. Я виноват в том, что между нами образовался лед, и я первый буду ломать его...
Старик на секунду замолк и вопросительно посмотрел на Ковшова. Тот озабоченно покосился на не дописанный доклад, сказал серьезно и сочувственно:
— Я слушаю вас, Кузьма Кузьмич. Вы садитесь.
— Алеша... Один умный человек напомнил мне на днях слова Владимира Ильича Ленина: «...не так опасно поражение, как опасна боязнь признать свое поражение, боязнь сделать отсюда все выводы». Он напомнил мне их неспроста и весьма кстати. Я потерпел в жизни страшное поражение и не понимал, не признавал его. Теперь я признал свое поражение и сделал выводы. С этого мне и хочется начать наш разговор. Только заклинаю вас, не удивляйтесь странности разговора, этой неожиданной эксцентричности моей и беспорядочности того, что я наговорю...
Алексей в самом деле был удивлен, даже оторопел вначале от сбивчивой и страстной речи всегда молчаливого старика-нелюдима. Спеша и перескакивая с темы на тему, Кузьма Кузьмич говорил о том, что с некоторых пор, незаметно для себя, попал в плен неправильных, рабских представлений о жизни и сейчас, от могучего толчка извне, все возмутилось и перевернулось в нем. Он говорил о выступлениях товарища Сталина шестого и седьмого ноября, о совещании у Залкинда и обличительной речи Пети Гудкина, о гибели генерала Миронова и своем племяннике Володе, о друзьях детства и о клятве юности в домике над Днепром, о непостижимом беге времени и об утере им чувства ритма жизни, о Моцарте и Сальери, о патроне своем Грубском — носителе гнусной теории самодовольного мещанства, именуемой «лояльностью» отсталыми инженерами его возраста. «Не трогай меня, и я тебя не трону — вот что означает это мудреное слово!» — негодовал старик. И конкретный результат: равнодушное, почти злорадное его, Тополева, отношение к благороднейшей попытке отвергнуть старый проект нефтепровода и создать новый. «Да, да — признаюсь в этом, Сальери Адунский, черт меня побери!»
Тополев перевел дыхание и перескочил на новую тему.
— Алеша, — продолжал он, теребя в руках красный платок, — помните: человек должен быть всегда недоволен собой. Никогда не вините обстоятельства в своих неудачах, вините только себя. Не останавливайтесь. Не успокаивайтесь, не остывайте, не старейте душой. Не соблазняйтесь легко доступными мелкими радостями жизни за счет менее доступных больших радостей. Есть в жизни ближняя и есть дальняя перспективы. Никогда не довольствуйтесь ближней.
В кабинет заглянула уборщица — мрачная старушка с ведром и тряпкой в руках. Увидев Алексея, она закивала головой и хотела войти, чтобы сделать уборку. Ковшов замахал рукой, и она, постояв в недоумении, исчезла. Потом показался Филимонов, Алексей и его остановил на пороге. Тополев продолжал говорить, стоя в расстегнутом пальто с поднятым воротником, в шапке и большом теплом шарфе, намотанном вокруг шеи. Он ничего и никого не видел, кроме Алексея, и не сводил с него глаз.
— Жизнь коротка, она длинна только для праздных людей. Берегите время! Но не думайте, что я призываю вас беречь себя самого. Боже избави, наоборот! Не надо беречь себя от жизни. Есть такая поговорка: тот хорошо прожил, кто хорошо спрятался. Это страшная поговорка, она нам не подходит — ни мне, ни вам. Оставим ее Грубскому и ему подобным! Всего себя отдавайте жизни, но не поддавайтесь ее течению безвольно. Будьте всегда целеустремленны. Взвешивайте каждую минуту с точки зрения труда на пользу людям.
На минуту он задумался. Потом еще поспешнее продолжал:
— Не позволяйте только, чтобы так называемая текущая работа подчинила вас себе. Нет, вы ее подчиняйте себе. Не поймите, будто учу вас высокомерному отношению к черной работе и к мелочам. Нет и нет! Я хочу сказать, что работа всегда должна быть призванием. Я не только не отрицаю черной работы, напротив, я призываю вас любить и мелочи. Из них составляется драгоценный опыт. Я наблюдал за вами и знаю — вы подчас все хотите сделать быстро, за пять минут, готовы пренебречь многим. Поймите, это недопустимо!
Старик снова махнул рукой с зажатым в ней красным платком, и жест этот был похож на аварийный сигнал.
— Вдумайтесь, Алеша, в то, что я сказал. Я имею право человека, наученного жизнью, предостеречь вас, и я предостерегаю. Не дай бог, если однажды с вами произойдет то же, что со мной: утратив на время ритм жизни и очнувшись вдруг от какого-нибудь сильного толчка, вы убедитесь, что время ваше, сила ваша, ум, талант разменяны на медяки... Ах, как мучительно и страшно, дорогой мой, подводя баланс прожитого, убеждаться в том, что многое непростительно утрачено без пользы, без смысла, понапрасну...
Тополев порывисто и горько закачал головой. Взволнованность его передалась Алексею. Озабоченное и потемневшее от зимнего загара лицо Ковшова просветлело. А Тополев внезапно замолчал и грузно опустился в кресло. Выговорившись, он словно очнулся от забытья. Увидел платок в своей руке и поспешно спрятал его. Снял шапку, размотал шарф, опустил поднятый воротник пальто — ему было жарко.
Алексей молчал. Старик поднял глаза и, следуя за взглядом Ковшова, повернул голову к двери. Там стояли Гречкин, Женя, Петя Гудкин, Кобзев и Филимонов, за их спинами виднелось крупное лицо Либермана. Они видели, что у Ковшова с Тополевым происходит какое-то объяснение, но не понимали, почему нельзя прервать его и почему Алексей не хочет, чтобы они вошли.
Ковшов видел, как досадливо поднялись брови у старика, как он поморщился, уже раскаиваясь, очевидно, в том, что разговорился.
— Что ж, кончим на этом. Разговор не удался, — пробормотал он.
— Извините меня, товарищи, — обратился Алексей к стоявшим у двери. — Я очень занят с Кузьмой Кузьмичом и оторваться никак не могу. Через полчаса я разыщу вас всех.
Недоумевая, они ушли. Тополев сидел с застывшей на лице горькой усмешкой.
— Кузьма Кузьмич, дорогой мой, — тихо сказал Алексей, и старик сразу успокоился. Молодой инженер стоял перед ним с оживленным лицом, и по одному выражению его глаз можно было понять: все, что сказал Тополев, он принял всерьез. — Поверьте мне, и самое ваше обращение ко мне, и все то, что вы сказали, тронуло меня до глубины души. На откровенность вашу я отвечу откровенностью. — Алексей попробовал затянуться, но папироса его давно погасла, и он напрасно терзал ее губами.— Сейчас трудно найти человека спокойного и довольного собой. Больше того, я перестану доверять человеку, если увижу его сейчас самодовольным и спокойным. Для меня самого все эти месяцы переполнены переживаниями, каких я вовсе не знал раньше. Я ведь был на фронте, вдохнул пороховой дым, а где вдруг очутился! Мне хотелось вернуться в строй и так трудно было смирить этот порыв и правильно все понять.
