Общественно-политическая позиция князя Мещерского была однозначно консервативной, но не можем понять, что в том плохого. Кстати сказать, многократно осмеянный, но не теряющий привлекательности миф о «третьем Риме» — помнит ли читатель, в связи с чем была сформулирована эта удивительная теория? Будто Москва, по праву преемственности от Рима и Константинополя, сохранила чистоту православной веры, тогда как первые два Рима впали в ересь и блуд? Псковский старец Филофей сочинил, будто русский народ получил некую особую миссию, взамен евреев и греков, последовательно разжалованных из богоизбранных, укоряя московского Великого Князя Василия III в том, что он недостаточно осознал этот, для Филофея несомненный, факт.
Но и русским, которым, согласно Филофею, суждено «придерживать» мир до Второго Пришествия, надлежало кое в чем исправиться. Во-первых, крестились они неправильно (ну, это Никон исправил, введя троеперстие); во-вторых, зарились на церковное имущество (грешны: от Петра с Екатериной до большевиков). Но для нас интересно, в особенности, третье: XVI век, никакими Кузмиными с Харитоновыми не пахнет, однако же уличил Филофей своих соотечественников в особенной склонности к содомскому блуду. Причем, писал он, «мерзость такая приумножилась не только среди мирян, но и средь прочих, о коих я умолчу, но читающий да разумеет». А разуметь читатель должен был самого Великого Князя Василия Иоанновича, поражавшего современников тем, что брил бороду, окружал себя прелестными юными рындами и, не интересуясь вовсе женой Соломонией, сослал ее в монастырь, якобы, за бесплодие. Вторая его жена, Елена Глинская, родила ему, правда, ребеночка — лучше б не рожала. Родителю было за пятьдесят, когда появился на свет Иван Грозный… Тут уж что говорить: Федюшку Басманова все знают, хотя бы по фильму Эйзенштейна. Чтоб не возвращаться более к той далекой эпохе, напомним об одном из славных событий начального периода царствования Ивана IV (кстати, и о наставнике его, монахе Сильвестре, откровенно поговаривали), Стоглавом Соборе. Среди многочисленных решений этого Собора, на многие века определившего путь Русской Церкви, примечательно запрещение монахам-старцам держать у себя в кельях «голоусых» отроков (чтоб не вводили в соблазн)…
Князя Мещерского дружно ругали как «левые», так и «правые». Причиной была необыкновенная привязанность к этому человеку, не занимавшему крупных государственных постов, двух российских Императоров. Действительно, какова бы ни была причина дружбы Владимира Петровича со старшим сыном Александра II, подозревать в гомосексуальных наклонностях Александра III и Николая II никак невозможно. Но по советам князя Мещерского назначались и смещались министры, под его диктовку подписывались указы, он без доклада входил в царский кабинет. И реакционеры, и революционеры только разводили руками, но отчего бы не предположить, что князь Владимир Петрович просто был умным человеком, к мнению которого стоило прислушаться.
Естественно, что многочисленные враги князя Мещерского всячески подчеркивали его «голубизну». Существует даже апокриф, будто был он застигнут непосредственно в Зимнем дворце: то ли с барабанщиком, то ли с флейтистом. Это, конечно, вздор, но репутация князя была основана на очевидных фактах. Мещерский настолько не скрывался, что — при своем исключительном положении — попал в известный нам список 1889 года, наряду с мелкими чиновниками, офицерами, «отставными казаками» и простыми юными тапетками без всякого рода иных занятий. «Употребляет молодых людей, актеров и юнкеров и за это им протежирует… Для определения достоинств задниц его жертв у него заведен биллиард» (это особенно прелестно; помните — в 1-й главе — Гоголь с Данилевским игрывали, примеряясь кием с угла в лузу!).
Федор Иванович Тютчев, гениальный поэт и несомненный гетеросексуал, узнав о наклонностях князя Владимира Петровича, так изумился, что предположил, будто Николай Михайлович Карамзин перевернулся бы в гробу, узнав, чем занимается его внук. Мы не думаем, что просвещенный Карамзин, среди друзей которого были Уваров и Блудов, так уж удивился бы, да и среди современников князя Мещерского никто особенного значения его наклонностям не придавал. Находился он как бы в формальном браке с Николаем Федоровичем Бурдуковым, которого сделал камер-юнкером и «членом тарифного комитета» в министерстве внутренних дел. Когда поселился князь в собственном особняке в Гродненском переулке, д. 6 (занятом ныне американским консулом), друг его с Песков переехал в дом Мещерского на Спасской, д. 27 (улица переименована; вспомним мы о ней еще в самом конце книги). В 1904 году доброжелатели пытались познакомить Николая II с письмами князя к Бурдукову, но царь, пожав плечами, никак на это не отреагировал.
Любовниками князя Мещерского называли многих, но один — фигура экстраординарная, и не упомянуть его было бы жаль. Это Иван Федорович Манасевич-Мануйлов, сын ковенской жидовочки, плод мимолетного каприза князя Петра Ивановича Мещерского (было ему тогда 66 лет — редкий пример творческого долголетия). Детство будущего короля российских авантюристов прошло в Сибири: усыновлен он был неким Манасевичем-Мануйловым, сосланным за финансовые аферы, но сделавшимся в ссылке процветающим золотопромышленником. В 1888 году восемнадцатилетний Иван оказался в Петербурге и немедленно познакомился со «сводным братом», на тридцать лет его старшим, князем Владимиром Петровичем. Вряд ли напористого юношу могли смутить какие-то условности. Через будуар князя Мещерского вошел он в журналистские сферы, сделавшись плодовитым светским хроникером, модным драматургом, переводившим на русский лад французские фарсы.
В то же время началась его многолетняя связь с охранным отделением. «Большой знаток в женщинах, сигарах, лошадях и иностранной политике», он подолгу жил в Париже, где, подобно Якову Толстому (из «Зеленой лампы», см. главу 7), организовывал пророссийские публикации в прессе, а заодно собирал необходимые сведения о политических эмигрантах для царской охранки. Не лишено символичности, что в 1892 году он встречался в Париже с Полем Верленом, интервью с которым опубликовал в газете «Петербургская жизнь».
Со временем Иван Федорович сделался крупнейшим знатоком иностранных дипломатических шифров, наладил широкую агентурную сеть, стал заведующим отделом контрразведки в департаменте полиции. С одной стороны, он организовывал провокаторскую деятельность попа Гапона, с другой — снабжал Владимира Львовича Бурцева материалами для его сенсационных разоблачений полицейских агентов в журнале «Былое».
За обсчет тайных осведомителей (ловкач!) в 1906 году был изгнан из министерства внутренних дел, но, посадив в 1916 году в кресло премьер-министра Б. В. Штюрмера, восстановлен в службе. Распутина он, как принято было в тогдашней прессе, сначала ругал. В 1914 году (не связано ли это с потерей старого покровителя?) втерся в доверие к старцу, используя его имя для разных своих афер. Тем не менее, в августе 1916 года был арестован по обвинению в шантаже и вымогательстве, а в декабре (когда Распутин был убит) выпущен за недостаточностью улик. В феврале 1917 года вновь посажен, в августе выбрался в Гельсингфорс, где арестован, возвращен в Петроград и освобожден Великим Октябрем. Впрочем, с чекистами ему не удалось сработаться, и в 1918 году он был расстрелян.
Дом, в котором был, так сказать, сорван цветок Манасевича, находится на улице Марата бок о бок с редким по наглости вторжения в этот уголок старого города зданием «Невских» бань, построенным где-то к 55-летию советской власти, именно на фундаментах находившейся здесь церкви Общества попечения о народной трезвости. Впрочем, при полном отсутствии шансов когда-либо вписаться в окружающий ландшафт (имея, в этом смысле, сходство с Большим домом на Литейном) — бани довольно чистые, с бассейном, сухими парилками, и считается, будто в них кое-что можно найти.
На самом деле истинные любители предпочитают другие бани — в паре кварталов отсюда. Называются они «Ямские» и находятся на улице Достоевского (бывшей Ямской), д. 3. Странным образом в том же доме размещается известное в городе похоронное бюро. Несмотря на такое соседство, посетители не теряют чувства оптимизма, и в банные дни здесь в мужском отделении бывают очереди, что кажется почти невероятным, при возросших ценах за помывку и приличной обеспеченности населения ваннами. Но приезжают сюда со всех концов Петербурга.
