Несомненно, заслуживает упоминания маркиз Астольф де Кюстин, автор книги «Россия в 1839 году». Раздраженный русскими клопами, скрывавшимися даже за бархатной обивкой диванов в отеле Кулона, он в сердцах обозвал эту гостиницу «раззолоченным хлевом».

Повод, по которому он оказался в России, характерен. О маркизе, как профессиональном путешественнике, выпустившем в свет описания разных стран, в которых бывал, и тем приобретшим европейскую известность, были, естественно, наслышаны в Петербурге (как обнаружил он, в порядке сюрприза, слава его докатилась даже до Нижнего Новгорода). Вероятно, имелась определенная заинтересованность в том, чтобы получить от Кюстина путевые записки, рисующие процветание великой и могучей России под скипетром мудрого государя Николая Павловича (примерно того же ожидали — через сто лет, и дождались аналогичных результатов от Андре Жида). Но у самого Кюстина был свой интерес.

Он жил тогда с прекрасным поляком, Игнацием Гуровским. Познакомились они, когда юноше было 23, и счастье было не столь уж кратким: шесть лет. Пылкий Игнаций искал новых приключений и в 1841 году влюбился в инфанту, племянницу испанского короля Фердинанда VII, находившуюся в монастыре. Похитив возлюбленную из монастыря, произведя тем небольшой скандальчик в Европе, Гуровский увез ее в Бельгию, женился и произвел на свет девятерых детей.

Сестра Гуровского, баронесса Цецилия Фредерикс, была фрейлиной и ближайшей подругой Императрицы Александры Федоровны, с которой вместе воспитывалась, когда та была еще прусской принцессой Шарлоттой. Связь Кюстина с братом баронессы не только не казалась странной, но явилась отличным предметом бесед путешественника с государыней в петергофском Коттедже. Императрица, как пишет Кюстин, «свернула разговор на образ жизни этого молодого человека и долго, с подчеркнутым интересом расспрашивала меня о его чувствах, воззрениях, характере, давая тем самым полную возможность высказать без обиняков все, что подскажет мне привязанность, которую я к нему питаю». У Гуровских были поместья в той части Польши, которая входила в состав Российской Империи, конфискованные в наказание за участие Игнация и брата его Адама в восстании 1830–1831 годов. Кюстин отважился ходатайствовать о восстановлении прав своего любовника на эти поместья. Положительного ответа он не дождался, а дальнейшее развитие событий с похищением инфанты вызвало гнев Николая I, и поместья окончательно были конфискованы.

Наверное, наблюдения и обобщения Кюстина в его книге объясняются не только разочарованием в его хлопотах. Но и это обстоятельство наложило отпечаток. Книга пользовалась колоссальным успехом, она вышла на четырех европейских языках общим тиражом 200 тысяч экземпляров. В России, однако, первый ее полный перевод явился лишь в 1996 году, а ругают маркиза-«русофоба» наши современники с не меньшим ожесточением, чем Жуковский с Вяземским. В чем же дело? Кажется, что уж актуального может быть в столь далекой старине?

Но вот, например, одно из «крылатых выражений» маркиза: Россия — это огромный театральный зал, где из всех лож следят за тем, что делается за кулисами… Для нас, впрочем, интересно, как «голубой» маркиз воспринимал русских мужиков и парней. Нравились они ему: «светлым цветом волос и яркой окраской лица, в особенности же совершенством своего профиля, напоминающего греческие статуи. Их миндалевидные глаза имеют азиатскую форму с северной голубоватой окраской и своеобразное выражение мягкости, грации и лукавства. Рот, украшенный шелковистой, золотисто-рыжей бородой, в правильном разрезе открывает ряд белоснежных зубов». Действительно, залюбуешься! Мужчины и одеты были чище и наряднее, чем женщины (речь идет о простолюдинах). Русские бабы, писал Кюстин в 1839 году (не о метростроевках и колхозницах!), «имеют тяжелую поступь и носят высокие кожаные сапоги, обезображивающие их ноги. Их внешность, рост, все в них лишено малейшей грации, и землистый цвет лиц даже у наиболее молодых не имеет ничего общего с цветущим видом мужчин. Их короткие русские телогрейки, спереди открытые, подбиты мехом, почти всегда оборванным и висящим клочьями. Этот костюм был бы красив, если б его лучше носили… и если бы он не портился часто неправильной талией и всегда отталкивающей неопрятностью»… Народ с такими женщинами и такими мужчинами просто никак не может быть гомофобным.

Еще на подходе к Кронштадту (Кюстин следовал в Россию на корабле) общее представление о стране, в которую он направлялся, дал маркизу князь Петр Борисович Козловский, «человек, как писали о нем, — величайших способностей, не нашедший, однако, себе употребления». Блестящий собеседник, дипломат, литератор, опубликовавший три статьи в пушкинском «Современнике». Отличался необыкновенной тучностью, приведшей к водянке, как Апухтина, и, судя по всему, теми же склонностями. Называли среди информаторов маркиза и Чаадаева, но они вряд ли даже познакомились во время пребывания Кюстина в Москве. Он ведь всего-то в России пробыл два месяца. Это ему в особенности ставили в вину: как, мол, смеет судить да обобщать, когда ничего толком не узнал. Но писал он, преимущественно, о том, что видел собственными глазами. Во всяком случае, только это интересно в его объемистом двухтомном труде.

Конечно, всех известных постояльцев «Европейской» не перечесть, но как не упомянуть, возвращаясь к современности, что великий Элтон Джон, наведавшись однажды в тогдашний еще Ленинград, жил здесь же.

На другой стороне Михайловской улицы — Большой зал Петербургской филармонии. Трудно дать почувствовать человеку непричастному, что значит это словосочетание: «Большой зал» — для петербургских меломанов. Эти огромные люстры, глянцевитые колонны, высокие падуги с арочными проемами, хоры с витой железной лестницей в углу, где Блок назначал свидание своей Прекрасной Даме… Нет. Мимо здания Дворянского собрания (1834–1839, арх. П. Жако) пройдем, тихо поклонившись, мимо…

«Педерастический разврат» гоголевских времен. — Подробности разврата в 1880-е годы. — «Пассаж» как достопримечательность «голубого» Петербурга. — Рыбная выставка в Михайловском манеже. — Сводник Депари. — Шантажист Куракин. — Анекдот А. С. Суворина. — Русская и международная терминология. — Содомиты в «Божественной комедии». — Пажеский корпус. — Борьба с онанизмом среди кантонистов. — Послание к Коринфянам св. апостола Павла. — Святой митрополит Серафим. — Александринский театр. — «Маскарад» и «Дон Жуан». — Конфликт из-за «Сильвии». — Квартира С. П. Дягилева на Фонтанке, д. 11. — Как Л. С. Бакста спустили с лестницы. — Письмо К. А. Сомова к Д. В. Философову

Итак, мы на Невском, в наиболее оживленной его части между Екатерининским каналом и Фонтанкой. Вряд ли память места где-то столь же очевидна, как здесь. Редкая неизменность состояния, равность чувств, проявляемая здесь уж без малого две сотни лет. И сейчас, как при Гоголе, когда «настает то таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет», молодые и не очень молодые люди устремляются на Невский — себя показать и других посмотреть. «В это время чувствуется какая-то цель, или, лучше, что-то похожее на цель, что-то чрезвычайно безотчетное; шаги всех ускоряются и становятся вообще очень неровны. Длинные тени мелькают по стенам и мостовой и чуть не достигают головами Полицейского моста».

В гоголевские времена, то есть, в 1830 -1840-е годы, на Невском царил «педерастический разврат», как назвал его «петербургский старожил» Владимир Петрович Бурнашев, имевший, по-видимому, достаточный опыт в этом отношении. Самое известное произведение этого автора — нечто вроде путеводителя в трех изящных томиках, «Прогулки с детьми по Санкт-Петербургу», изданные под псевдонимом Вик. Бурьянова. Ни жены, ни детей у автора не было. Типичный литературный поденщик, всю жизнь зарабатывавший на скудное пропитание журналистским бумагомаранием. Однако писал кое-что для себя, в стол, опубликованное лишь в недавнее время.