Скорей всего, эти два имени в 1860-е годы были названы лишь потому, что сами по себе эти фигуры — политического эмигранта Долгорукова и проповедника католицизма Гагарина — представлялись одиозными для царского режима. И вот, ко всем их провинностям, их сочли еще за мерзавцев, погубивших национального гения. На этом основании нельзя, конечно, отрицать всякую их причастность, но считать главными виновниками не имеет смысла.

Любопытны в этих дипломах фигуры главных рогоносцев. «Великим магистром ордена» назван Дмитрий Львович Нарышкин, муж матери детей Александра I, a «историографом» — тот самый граф Иосиф Михайлович Борх, что жил с кучером, когда жена его с форейтором. Но милые шутки на «голубую» тему, особенно в кавалергардской среде, были настолько обычны, что, может, специального значения в это не вкладывалось, хотя, наверное, не все рогоносцы являются гомосексуалистами. Наклонности друзей Дантеса к тому, что современники называли «наглым развратом», никого особенно не шокировали.

Пушкин с ходу послал вызов прямо Дантесу. Здесь он был, безусловно, прав, но тут ввязался в дело Геккерн, все запутал, как полагается дипломату, и дальше Пушкин перемудрил. Он вознамерился мстить ни в чем неповинному старому мужеложнику, менее всего хотевшему каких-либо скандалов (не так уж малосущественно, что Дантес послал вызов на дуэль, вступаясь за честь оскорбленного Пушкиным своего названного отца). Конечно, лучше всего было бы плюнуть на все да отвезти жену в Михайловское на зиму. Но тут ничего другого не придумать, как то, что чему быть, того не миновать…

Сам Дантес, вероятно, считал инцидент исчерпанным женитьбой на обезумевшей от счастья Екатерине Николаевне Гончаровой. Как человек довольно легкомысленный и отходчивый, он вряд ли видел что-то предосудительное в том, что по-семейному судачит с собственной свояченицей, каковой стала ему Наталья Николаевна. И тут ввернулся злосчастный каламбур. Дантес дерзко похвалил мозоль госпожи Пушкиной (французское «cor», «мозоль» созвучно с «corps», «тело»). Откуда, кстати, мы-то об этом знаем? Читаем у П. И. Бартенева, который записал, что слышал от князя Вяземского, а тому, будто бы, сказал это Пушкин, со слов Натальи Николаевны, которая, якобы, страшно разобиделась, что молодой человек отпустил ей такой странный комплимент.

Увлекают все эти подробности, нечего сказать, способствуют развитию логических способностей, ориентируют на системный анализ… Но лучше, все-таки, перечесть лишний разок Пушкина. Как это он, в двадцать шесть лет, писал Вяземскому, жалевшему, что не осталось записок от Байрона: «Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы. Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе».

Вся эта история состоит из стольких случайных совпадений, неадекватных реакций и непредвиденных последствий, что прописи для школьных учебников из нее никак не вывести. Скорее тянет в метафизику, в мифотворчество. Пушкину смолоду гадалка предсказала гибель от «белого человека»… Стечение звезд: у «близнецов» (Пушкин) особые тайные отношения с «водолеями» (Дантес) — возможность исключительной гармонии, а когда о ней и не подозревают должно быть, катастрофа?

Теламоны Эрмитажа. — Рыцарь на Зимнем дворце. — Симпатичная личность Петра III. — Эрмитажные сотрудники. — Леня Канегиссер как тираноубийца. — Граф А. И. Соллогуб. — Великий князь Николай Михайлович. — «Реквием» Апухтина. — Хозяева Мраморного дворца. — Любовь К. Р. к Рябинину и Калинушкину. — Жильцы Дома Адамини. — Любовь М. А. Кузмина и С. Ю. Судейкина. — Портрет Ольги Глебовой. — Загадка Н. Н. Евреинова. — Б. К. Пронин. — Приключения Паллады. — Робость В. В. Хлебникова. — «Жоржики» Иванов и Адамович. — Поль Тевна, Жан Кокто и князь С. М. Волконский. — Танцы в «Бродячей собаке»

В прогулках по Петербургу как не оказаться у подъезда Нового Эрмитажа с лоснящимися торсами обнаженных мускулистых юношей! Кто не подходил к гранитным исполинам, не ласкал мысленно упругие мышцы, не проводил ладонью хотя бы по подушечке большого пальца каменной стопы!

Баварец Лео Кленце, известный построенными им в Мюнхене «Глиптотекой» (то есть, хранилищем скульптуры) и «Пинакотекой» (соответственно — живописи), получил заказ Николая I на проект музея искусств в Петербурге. Собственно, уже в 1820-е годы художники, да и просто любители искусств имели возможность знакомиться с сокровищами Эрмитажа, но лишь с открытием в 1852 году этого здания, музей стал доступен в полной мере петербуржцам и иностранным гостям. Единственное затруднение, что мужчинам, посещавшим Императорский Эрмитаж, требовалось быть непременно в мундире или фраке.

По замыслу Кленце, вход в Эрмитаж охраняют гранитные теламоны. Напомним, для подзабывших античную мифологию, что Теламон — сын Эака, царя Эгины. Он был обвинен в убийстве брата Фока, за что изгнан отцом, запретившим ему вступать на землю родного острова. Теламон, соперничавший в мощи с самим Гераклом, сложил в море дамбу — и с нее, не вступая на землю Эгины, громогласно объявил о своей невиновности. Отец, которого греки чтили как мудрого судию, не внял его словам.

Итак, Теламон, несущий на загривке каменную глыбу, хоть нет ничего страшного и в том, чтобы называть богатырей атлантами, которые — по образному выражению ленинградского барда — «держат небо на каменных руках». Александр Теребенев изготовил модель по образцу, присланному из Мюнхена скульптором Гальбигом. Вырубка десяти колоссов из серого карельского гранита продолжалась всего два года, в 1848 году они уже стояли у входа в Новый Эрмитаж. Работу вела артель каменщика Балушкина, сто пятьдесят мужиков: кто полировал напрягшиеся бицепсы, кто трудился над брюшным прессом, кто обрабатывал низок (как деликатно тогда называлось в контрактах).

Натешившись созерцанием юных идолов, обратимся ко дворцу, выступ которого живописно замыкает перспективу Миллионной. Кровля Зимнего опоясана балюстрадой с вазами и статуями, когда-то, по замыслу Растрелли, каменными, постепенно развалившимися и в конце прошлого века замененными гальванопластикой. Скульптуры на крыше повторяются, но, надо полагать, именно тот рыцарь с открытым забралом, лицо которого обращено к Миллионной, был замечен Блоком (помните, «еще прекрасно серое небо, еще безнадежна серая даль»):

Смысл стихотворения выявляется из даты под ним: 18 октября 1905 года, на следующий день после царского манифеста, от которого начинается история еврейской лавочки, до сих пор именуемой «Государственной Думой». В те далекие времена дворец был окрашен в темно-бордовый цвет. Нынешняя зелень — это фантазии послеблокадного благоустройства. Почему не окрашивают его так, как задумал автор: в цвет розового песчаника — объяснить невозможно. Нет сомнения, что было бы гораздо красивее, а уж если бы открыть ворота с площади и впускать во двор, ничем не хуже пресловутых луврских… но как раз наиболее здравые соображения кажутся у нас отчаянной маниловщиной. Реалистичнее строить прожекты соединения Главного штаба с Зимним каким-то туннелем.

Первым хозяином этого дворца (заказчица, Елизавета Петровна, не дожила, умерла в деревянном Зимнем, на Невском) был Император Петр III. Мужеубийца Екатерина всячески стремилась очернить супруга, намекнув, в частности, что действительным отцом Павла был Сергей Васильевич Салтыков. Не верим мы ей не потому, что с происхождением Павла Петровича все ясно (наоборот, обширнейшее поле для гипотез), но чем более она стремится представить мужа полудурком, играющим в куклы и подвергающим казни мышь-преступницу, съевшую воскового солдатика, тем симпатичнее он нам кажется в своей одинокости, простодушии, неразборчивости в компании и верности в дружбе. Но это так, к слову; к нашей основной теме Петр Федорович — по тому, что мы о нем знаем (играл на скрипке, ребячился с фрейлинами, возился с собаками, имел неотлучного арапа Нарцисса) — никак не тянет на подозрения. Импотентом, по всей вероятности, был.