Дом на Фонтанке, 11, куда помчался Сергей Павлович из кабинета князя Волконского, прекрасно сохранился и отмечен даже мемориальной доской с портретом Дягилева. Перебрался он сюда осенью 1900 года из дома на углу Симеоновской и Литейного (д. 43). Большая квартира, обставленная стильной мебелью, находилась на третьем этаже. Дягилев в своем кабинете, увешанном картинами, принимал гостей, восседая на кресле XVII века. Собрания редакции журнала «Мир искусства» проходили в просторной столовой со стульями стиля «жакоб» с четырех до семи, за чаем. Непременной участницей этих чаепитий была няня Дуня, запечатленная Бакстом на портрете Дягилева. Нянюшка выкармливала еще маму Сергея Павловича. На Фонтанке же впервые появился расторопный чернявый лакей Василий Зуйков, ставший неизменным спутником хозяина, блюстителем его интересов и стражем его любовников. Без лакея Василия Дягилев так же непредставим, как Петр Ильич Чайковский без своего камердинера Алеши Сафронова.

Сергей Павлович — кажется, это общее свойство людей с подобными наклонностями — вовсе не был расположен к открытости в личной жизни. Публичное назначение имели лишь столовая и кабинет. В глубине темного коридора находились две тесные комнатки, окнами во двор, куда допускались лица, непосредственно связанные с редакционной работой: там, среди гранок, клише и рулонов бумаги, царил Философов; трудился над ретушированием фотографий, заставками и виньетками Бакст. Остальное пространство квартиры было скрыто от посторонних глаз.

В этот период Дягилев и Философов жили совсем по-семейному. Ветреный Дима был перехвачен, как мы знаем, кузеном от Сомова. Внешне неприязнь между Константином Андреевичем и Сергеем Павловичем довольно долго не обнаруживалась, но стоило найтись поводу, как затаенные чувства выплеснулись со страшной силой. Повод оказался анекдотичен: именно скандал из-за «Сильвии», в котором невольно оказался замешан еще один участник — Лев Самойлович Бакст.

У Бакста (настоящая его фамилия была Розенберг) был брат, Исай Самуилович, сотрудник «Петербургской газеты». Скандал в театральной дирекции был им описан в бойком фельетончике, показавшемся Дягилеву неприличным. Сергей Павлович не без основания заподозрил, что детали конфликта могли стать известны журналисту лишь через его брата Левушку. Вследствие этого Дягилев с наперсником Философовым отругали Бакста и вытолкали его взашей из квартиры на Фонтанке, выбросив за ним на лестницу шапку с пальто и калошами.

Эпизод, даже для вольных нравов этого кружка (не забудем, что всем, кроме Бакста, не было еще тридцати), довольно рискованный, но никаких серьезных последствий не предполагавший. Через неделю издатели уже примирились со своим художником. Левушка вновь занял место за чайным столом с Димой, Шурой, Сережей, Валичкой… Но вот Костя Сомов за Бакста очень обиделся и прислал Дягилеву письмо с форменным отказом от всякого сотрудничества с ним и Философовым. Причем ссора оказалась длительной. Деловые отношения, конечно, продолжались, но прежней теплоты уже не было никогда.

Много воды утекло, шесть лет… Скончалась мать Константина Андреевича, и Дмитрий Владимирович послал ему открытку с соболезнованием. Сомов был тронут и написал в ответ письмо, в котором что-то близкое себе могли бы найти многие читатели. «… Будь ты здесь, я бросился бы к тебе на шею, чтобы просить тебя простить мне то, что я не был тебе благодарен за наше милое прошлое и так долго тебя не любил, тебя, которого с детства и юности любил сильно и нежно. Потом, когда мы выросли, я почувствовал, и это было мучительно, что я тебе не нужен, даже в тягость тебе, и не имел великодушия простить тебе этого. Гордость и даже глупость заставили меня чуждаться и бояться тебя и твоего превосходства надо мной, и я был с тобой не откровенен. Если у тебя была иногда досада и обида на меня, прости ты меня, я заслуживаю снисхождения. Моя молодость, ты не знаешь об этом, была у меня очень несчастливая, и я много и сильно страдал».

Идеал конской красоты в эпоху Николая I. — Великий князь Николай Александрович и князь В. П. Мещерский. — Родственные связи князя А. М. Белосельского-Белозерского. — Отзывы о великом князе Сергие Александровиче. — Путешествие в Святую землю великих князей. — Убийца И. П. Каляев. — Великий князь Дмитрий Павлович. — С. П. Дягилев и Коко Шанель. — Балет «Карнавал». — Реестр петербургских «теток». — Ресторан «Палкин» как центр гей-движения. — Биография князя В. П. Мещерского. — Миф о «Третьем Риме» и великий князь Московский Василий Иоаннович. — Протеже князя Мещерского И. Ф. Манасевич. — «Ямские» бани. — «Сайгон». — Князь Павел Петрович Вяземский как «русский маркиз де Сад»

Как это писал старик Кузмин:

Аничков мост (по имени командовавшего в петровские времена строительным батальоном полковника М. О. Аничкова) перестраивали с 1715 года четыре раза, нынешний сооружен в 1849–1850 годах. Клодтовские кони — действительно, чудо что за кони. Успех их был неимоверен; Петр Клодт только и знал, что отливал новые копии: то в Неаполь, то в Берлин… Прусский король, в порядке ответного дара, послал в Петербург бронзовые статуи Славы, работы скульптора Кристиана Рауха, поставленные на Конногвардейском бульваре (а их, в свою очередь, двойники красуются в берлинском Шарлоттенбурге; да и перила-то нашего Аничкова моста — копия с одного из берлинских, по Унтер ден Линден).

Интересен вообще этот идеал конской красоты в царствование Императора Николая Павловича: кроме Клодта, столько наваявшего рвущихся и ржущих животных, — нарисованные и написанные маслом крупы разных мастей в полотнах Сверчковых, Гагарина, Орловского; гимны птицам-тройкам Соллогуба и Гоголя — было что-то в той эпохе лошадиное. Вернее даже, жеребячье, поскольку предполагалось, что у России-то все еще впереди, тогда как Запад гнил… Но читатели, думаем, согласятся, что в группах на Аничковом мосту хороши и фигуры укротителей, несколько простоватые, но милые.

По обе стороны от моста, на берегах Фонтанки — два дворца. Аничковский начат был еще при царице Елизавете, как дар тайному ее супругу, графу Андрею Кирилловичу Разумовскому. Строили дворец в 1741–1751 годах архитекторы М. Г. Земцов, Г. Д. Дмитриев, Ф.-Б. Растрелли. При Екатерине куплен он был для светлейшего князя Григория Александровича Потемкина (еще один нелегальный супруг), и в 1778–1789 годах отделан вновь, но вскоре тому же И. Е. Старову, который вел здесь работы, пришлось строить новый дворец — Таврический, так как этот Потемкин не без выгоды продал откупщику Никите Шемякину. Наконец, при Павле Петровиче Аничковский стал императорским дворцом и в этом качестве многократно приспосабливался и перестраивался в течение всего прошлого века. В результате получился громоздкий комод, боком стоящий к Невскому и в сутолоке как-то не замечаемый, между — с одной стороны, колоннадой Кабинета (1803–1811, арх. Д. Кваренги, Л. Руска), с другой — садом с павильонами, украшенными изваяниями витязей, в сущности, довольно хорошеньких, при некоторой манерности и явной заимствованности поз из высокой греческой классики («Дорифор» Поликлета). Павильоны строил в 1817 году К. И. Росси, скульптуры лепил С. С. Пименов.

С 1828 года дворец принадлежал Императору Николаю I. Молодой еще человек (ему было тридцать два года), с женой, Александрой Федоровной, любившей балы-маскарады с лотереями и шарадами, жил здесь в тесном семейном кругу. Балы устраивались иногда каждую неделю и попасть на них считалось особенной честью: приглашалось не более ста человек; кавалергардишку Дантеса не звали, разумеется. Пушкин удостаивался, с молодой женой, но как-то все допускал промашки: то натягивал ненавистный камер-юнкерский мундир, а надо было являться по-домашнему, во фраках; то предписывалось иметь в руках круглую шляпу, а Пушкин был в треуголке…