Итак, училище правоведения. Адрес его: Фонтанка, д. 6, прямо напротив Летнего сада, в начале Сергиевской. Здание построено в конце 1780-х годов. Первый хозяин его — поэт, масон и банкир А. А. Ржевский, женатый на Глафире Алымовой, прелестной «смолянке», платонической возлюбленной старика Бецкого. В начале прошлого века несколько лет помещался здесь Пажеский корпус, с 1814 года дом принадлежал сенатору И. Н. Неплюеву, осуществившему значительные перестройки и сдававшему его под жилье. Среди живших в неплюевском доме известны фельмаршал М. Б. Барклай де Толли — человек замечательный, не оцененный по достоинству, но совершенно не из нашей оперы; да М. М. Сперанский, «светило российской бюрократии» (тоже никаких подозрений).

В 1835 году принц Петр Георгиевич Ольденбургский, давно озабоченный намерением воспитать в России сословие профессиональных юристов, купил неплюевский дом для Училища правоведения. Трехэтажное здание, вытянутое вдоль Фонтанки, прямо напротив Летнего сада, с колоннами по центру, увенчанное куполом, представляет собой плод окончательной перестройки в 1830-1840-е годы по проектам А. И. Мельникова и В. П. Стасова.

Училище было предметом особенной любви принца Петра. Он, бывало, навещал своих воспитанников даже среди ночи, интересуясь всеми мелочами училищного быта. Трепал по головке, естественно, и Лелю Апухтина с Петей Чайковским. Принц был музыкально образован, сам сочинял. В сборной солянке, каковую представляет музыка популярного балета «Корсар», есть сочинение Петра Григорьевича — та самая вариация раба, вихрем кружащего по сцене, в которой срывали аплодисменты и Нуриев, и Барышников.

По праздникам отличившиеся правоведы приглашались во дворец Ольденбургского, на другой стороне Летнего сада. Это учебное заведение носило безусловно привилегированный характер. Закрыто училище сразу после революции. Те его питомцы, которые не успели убежать, вскорости были ликвидированы: еще бы, не просто слуги царского режима, а прямо-таки его теоретики и идеологи.

Принимали в училище, в седьмой класс, двенадцатилетних мальчиков. Старшие классы — с третьего по первый — были приравнены к университетскому курсу. Маленький Петр Ильич два года учился еще с приготовишками, помещавшимися во дворовом флигеле. Чайковский здесь скучал, много плакал. Учился средненько. Рано начал курить. Был неряшлив, грязноват, но добродушен. С кем-то там дружил: с Шадурским, которому бросился в объятия, успешно решив задачку по алгебре; с Федей Белявским, Володей Адамовым, Федей Масловым. В 1853 году появился Леля Апухтин, и Маслов, с которым прежде сидели за одним пультом, был отвергнут. Но вообще, что там хорошего: сто двадцать мальчиков в одной зале, все на виду. Режим был довольно строг, провинившихся пороли. Само по себе это интересно с эротической точки зрения, но Чайковского так не наказывали. В дортуаре кровати Апухтина и Чайковского были рядышком. Впрочем, Леля большую часть курса провел в госпитале — «слабое тщедушное созданье», вечно с подвязанной щекой.

Вместе с Чайковским учился Владимир Иванович Танеев, брат которого, композитор Сергей Иванович — один из близких друзей Петра Ильича. Поместье Танеевых было в Клинском уезде по соседству с Чайковским, и он часто там бывал, но — ради Сергея, а к Владимиру относился с плохо скрываемой неприязнью. Да и поделом: не нуждаясь в средствах и живя в праздности, Владимир Иванович почитывал социально-экономическую литературу, вступил в переписку с Карлом Марксом и гордился полученной от него фотокарточкой. В его на редкость занудных мемуарах есть один только эпизод, заслуживающий внимания.

На их с Чайковским курсе один из соучеников, будучи на даче в Павловске, пристал к товарищу, и, что называется, его «употребил». Каким-то образом это стало известно будущему марксисту, который и на школьной скамье, видимо, практиковался в создании общественного мнения. Сделалось что-то вроде товарищеского суда. Товарищи как-то мялись, раздавались голоса пожалеть виновника, не наказывать слишком строго. Но все-таки, по требованию Танеева, бугру правоведу предложили покинуть училище.

Какие выводы напрашиваются из этого эпизода, кроме естественной антипатии к общественнику Танееву? Все бывало, кое-что, наверное, не попадало под бдительный социал-демократический взор, но допускать прямое душегубство в осуждении невинных забав никому в голову не приходило.

Возможности, разумеется, были. На старших курсах — юношам лет по восемнадцать — уж никак и нельзя было без этого. Ну, а после училища началась бурная светская жизнь. Появился неаполитанец Паччиоли, женатый на подруге одной из кузин, красивший усы и бороду и румянивший губы; пылкий, резкий, страстный, обожавший Россини и Верди, ругавший Бетховена; никто не знал, сколько ему лет, думали, что от 50 до 70. Люсьен Гитри, сверкавший в водевилях и фарсах на сцене Михайловского театра… Весело жили, и все находилось.

Встреча в Булонском лесу. — В. А. Верещагин и П. П. Вейнер. — Услуги В. А. Ратькова-Рожнова И. Ф. Громову. — «Лицея день заветный» как пункт обвинения. — «Старые годы». — Каким Чайковским названа улица? — «Что есть табак?» — Смерть Н. Н. Врангеля. — Любовь к старинным портретам. — Музей А. Л. Штиглица. — Скандал на выставке. — «Поэма без героя». — Кинжал Н. С. Мартынова. — «Целибеевские» бани. — «Крылья». — Диалог Платона «Федр». — Дом литераторов. — Рюрик Ивнев и Валя Пастухов. — Роль вертикалей в образе города. — Дом Мурузи. — Супруги Мережковские. — Под серым небом Таормины. — Аким Волынский. — Леонардо да Винчи и Якопо Сальторелло. — Жизнь с Философовым

Как-то осенью 1905 года Сергей Константинович Маковский и Василий Андреевич Верещагин встретились на террасе кафе в Булонском лесу… Обычное начало для русского классического романа. Интеллигенты из итээров 1960-х годов где-нибудь у себя на кухне могли бы только сказать на это: «эх!», но и тогда кто-то езживал, а сейчас уж никого бы не удивило сообщение, что, например, Тимур Петрович Новиков и Сергей Анатольевич Бугаев, встретившись на плазе Рокфеллер-центра и заказав по коктейлю, обсудили совместный проект. Так же это делалось в начале XX века. Интересно другое: ни один французский или американский роман нельзя было бы начать такой фразой. Ну, разве, неистовые авантюристы Жюля Верна могли назначать встречи: одну на Кюрасао, другую на Красной площади, но так, чтоб запросто, как у себя дома… вообразите: Освальд Шпенглер и Анри Бергсон, пожав друг другу руки на пороге гостиницы «Московская», назначили на завтра встречу, как всегда, на стрелке Елагина острова в час аперитива… А почему, собственно, нет? Вот тут и призадумайся, дорогой читатель, в самом ли деле ты такой европеец, каким тщишься быть, и так ли уж среднестатистический Франц или Карл предпочитали бы тащиться пить пиво куда-то за тридевять земель, а не в излюбленный свой ресторанчик на углу (отметим: чистом, тихом и дешевом).

Маковский, через четыре года основавший журнал «Аполлон», нам уже известен (см. главу 12). Верещагин — сын провинциального чиновника (типа председателя судебной палаты в Воронеже или Рязани) и эффектной, энергичной дамы, бросившей первого мужа ради киевского генерал-губернатора М. И. Черткова, принадлежавшего к старинному аристократическому роду. Пасынок Черткова сделал неплохую карьеру и к моменту нашего знакомства с ним был гофмейстером, действительным статским советником и исполнял секретарскую должность в Государственном Совете. Но блестящая бюрократическая карьера отнюдь не тешила Василия Андреевича. Его пленяли красивые вещи, редкие книги, преданья русской старины. Вместе со своими друзьями, такими же «утонченными петербуржцами» и эстетами, Верещагин основал в 1903 году Кружок любителей русских изящных изданий. В составе этого кружка находились не только седовласые коллекционеры, чей роман с книжными развалами где-нибудь в глубинах Апраксина и Щукина рынков и на набережных Сены длился не одно десятилетие.