С Чаадаевым сближает этого мыслителя чуждый в целом русской породе эстетизм, отношение к жизни как произведению искусства. Особого рода эгоизм — у Чаадаева имевший исключительно нарциссическое выражение — Леонтьев превратил в этический кодекс. Говорят, что он, живя в Азии, предавался разврату самых утонченных форм. Однако, всю жизнь у него на шее была жена, парализованная и сумасшедшая, о которой он трогательно заботился, как о своем кресте. В Крымскую войну добровольно стал фронтовым лекарем, в крови и грязи. Мечтал о монашеской жизни, подолгу жил в Оптиной, принял тайный постриг. Умер в Сергиевом, где и похоронен в скиту.

Красота была для него — полнота и разнообразие жизни, цветущая сложность. Безобразие — демократия и уравниловка. Был и у него свой ксенофонт: Константин Аркадьевич Губастов.

Философия Леонтьева, никогда особенно не известного, а к концу жизни всеми забытого, очень интересовала Василия Васильевича Розанова, настолько вообще не видевшего разницы между своими приватными и умственными интересами, что женился на любовнице Достоевского, чтобы постичь «достоевство» в его, так сказать, натуре. С Леонтьевым Розанов успел вступить в переписку, и философ так обрадовался, что о нем кто-то вспомнил, что с неумеренной страстью стал зазывать его к себе для личного знакомства. Но Розанов как-то замешкался и увильнул. Должно быть, тогда и задумался, будучи человеком, до всяких душевных редкостей любопытным, и жадно, принюхиваясь и облизывая, ловил все, с биографией Леонтьева связанное.

Наконец, Николай Николаевич Страхов, старый холостяк, просидевший всю жизнь в Публичной библиотеке, подтвердил его предположение насчет содомской натуры. Трудно сказать, откуда сам-то Страхов взял, будучи с Леонтьевым отнюдь не близок, но друг-то и не выдал бы. Розанова эта тема волновала чисто теоретически. Сам по себе он был идеальный гетеросексуал. Он целую книгу написал, «Люди лунного света», которая показывает, что о реальном практическом гомосексуализме автор не имел ни малейшего представления, но видел в этом свойстве некую интеллектуальную перверсию.

Как-то уж очень мы отошли в сторону, а меж тем, здание на Большой Конюшенной, д. 27 может напомнить еще о многом. Ныне здесь устроились: бюро путешествий, роскошная пиццерия — впору хоть для Милана — и функционирует Театр эстрады, занимающий тот самый зал, где некогда располагался ресторан «Медведь». Один из знаменитейших в Петербурге. Оправдывая название, стоял в вестибюле косматый, набитый опилками, и держал в когтистых лапах серебряное блюдо. Ресторан был основан в 1878 году Эрнестом Игелем, а фешенебельная публика полюбила его в начале нашего века, когда владельцем был Алексей Акимович Судаков, заодно распоряжавшийся московским «Яром». Ну, конечно, цыганский хор, гитары, плясы. Отличная кухня, с саженными осетрами, аршинными стерлядями, набитыми икрой серебряными ведрами. Любил, помнится, юный Феликс Юсупов в дамском платье кокетничать здесь с кавалерами.

Тогдашние рестораны имели обычно большой зал (в «Медведе» — со стеклянным потолком — вмещавший до трехсот клиентов) и множество отдельных кабинетов для тесных дружеских собраний. Один из таких кабинетов «Медведя», оклеенный обоями с рисунками на темы старинной жизни, воспет в стихотворении Апухтина «Сон», написанном в 1882 году. «Мелькали рыцари в своей одежде бранной и пудреных маркиз наряд и говор странный смущали тишину подстриженных аллей». Просто сомовская картинка.

Алексей Николаевич Апухтин был завсегдатаем и почетным посетителем этого ресторана на Конюшенной. Он многих связывает в нашей компании. Один из забавных мифов его публичной биографии — безответная робкая влюбленность в «лучезарную красавицу» певицу Александру Валерьяновну Панаеву.

Муж ее — один из многочисленных друзей Алексея Николаевича, на двадцать с лишком лет его младший, кавалергард Георгий Павлович Карцев. Двоюродный, кстати, племянник Петра Ильича Чайковского. Карцев не какой-нибудь хлыщ-гвардеец, у которого одно на уме. Он очень любил стихи Апухтина и бережно их хранил, переписав собственной рукой — две тетрадки, основной свод сочинений поэта. Женился на Панаевой, старшей его всего на девять лет, в 1884 году, и Апухтин подарил им на свадьбу стихотворение:

Стихами Апухтина увлекалась также Екатерина Александровна Хвостова. Та самая, урожденная Сушкова, в которую был влюблен шестнадцатилетний Лермонтов, чего она не замечала. За это он ей через пять лет отомстил, уверяя себя и своих приятельниц, что Сушкова в него влюбилась, а он к ней холоден. Зачем-то еще и ей послал анонимное письмо, в котором уверял, что он решительный подлец. Екатерина Александровна так до старости и не узнала, кто послал ей это письмо. Тем не менее, такому своеобразному, мягко сказать, роману мы обязаны несколькими прекрасными стихами. Например, о бедняке, который просил куска лишь хлеба, с мукой во взоре, но «кто-то камень положил в его протянутую руку».

И вот Екатерине Александровне на закате дней удалось встретить еще одного вундеркинда. Мальчик Апухтин звучностью стиха изумлял и подавал надежды. Сушкова сделалась этаким мостиком между двумя утесами в океане русской поэзии.

Итак, с одной стороны — Лермонтов. С другой же — по линии Панаевой-Карцевой — обнаруживается Сергей Павлович Дягилев! Родная сестра певицы, Елена Валерьяновна — любимая дягилевская мачеха.

Апухтин принадлежал к старинному дворянскому роду, из орловских. Земли плодородные, тамошние балки и черноземы питали вдохновение многих писателей (Тургенев-Бунин-Лесков-Зайцев). В 12 лет Леля (таково училищное прозвище) поступил в петербургское училище правоведения, где два года уже томился Петя Чайковский, нашедший, наконец, ближайшего, на всю жизнь, друга.

Орловский ли климат, нежно ли любимая мать, женщина богомольная и ежегодно с сыном говевшая в Оптиной… Но все от Бога. Мальчик необыкновенно рано стал писать стихи. Изумительная память и редкий талант обратили на него внимание Фета и Тургенева. Первое стихотворение «Эпаминонд» он опубликовал в четырнадцать лет (Пушкин, скажем, лишь в 15, а Лермонтов в 21).

Успел он получить благословление Андрея Николаевича Муравьева, навестив шестидесятисемилетнего ветерана (см. главу 2) в Киеве, где жил тот в живописнейшем месте у Андреевского спуска: «сюда лишь изредка доходит, замирая, невнятный гул рыданий и страстей».

Юноша болезненный, но живой, блещущий остроумием, принятый в аристократических гостиных. Службой он никогда себя не обременял, жил в свое удовольствие. Труд считал «величайшим наказанием, посланным на долю человека». Состояние его вполне устраивало. Литература доходов ему не приносила; он служил ей «с гордостью барина и презрением к ремеслу литератора». Единственным, что доставляло ему искреннее огорчение, была необыкновенная толщина. В конце концов, обнаружилась водянка, унесшая его в могилу.

Стихи он писал изумляющие откровенностью, по тем временам.

В списке этого стихотворения Модест Ильич Чайковский пометил, что оно обращено к соученику Модеста по училищу правоведения Алексею Алексеевичу Валуеву. Апухтину было тридцать, Алеше двадцать один. Все понятно, но при чем тут дамы?

С Жоржем Карцевым и его женой у Апухтина были прекрасные отношения. Если уж кто причинял поэту страдания, то, конечно, не очаровательная Александра Валерьяновна, «яркая брюнетка с искристо-синими глазами и чуть заметными усиками над капризным ртом». Толстячка поэта она, наверное, любила щекотать, шутя, обнимать да гладить рано оплешивевшую голову и заливаться звонким ласковым смехом. Панаева была всеобщей любимицей. Чайковский тоже ей восхищался.