Да, с Атой они почти не расставались, но и здесь все было не так, как прежде. Даже Ата не могла смягчить его горе, даже на ней вымещал он порой свою досаду. Чем дальше, тем чаще.

– Ты так спешишь к своим, – говорила она, и голос чуть вздрагивал, – мы что, все тебе надоели?

– Мне мальчишкой быть надоело, – угрюмо бурчал он, не глядя на подругу, – мужчиной пора стать. А они бросили меня. Забыли! И кто я теперь?

И с непонятной злостью выдергивал свою руку из-под ее робкой ладони. Потом спохватывался, просил прощения, и Ата его прощала. Потом все начиналось снова…

Однажды Ата не выдержала:

– Ты напрасно ругаешь своих. Они уже приходили, твой отец и брат. Зимой, пока ты болел.

Нагу взвился:

– И ты молчала? И Армер молчал?

– Да. Молчали. Они сами об этом попросили. Твой отец сказал: «Если очнется, не говорите, что мы были, не надо. Сами придем, сами все скажем!» А теперь я слово нарушила. Это плохо, духи рассердятся.

Но и это не утешило Нагу. «Обещали, да не пришли, — думал он. – И что же теперь? Теперь не раньше чем в следующую весну!» И все вокруг казалось постылым, ненавистным.

Нагу подстрелил красавца селезня, и Ата залюбовалась его оперением:

– Ох какой!

Ночью, уже засыпая, Нагу заметил: Ата что-то долго не ложится, возится с каким-то рукоделием. Заметил, но спрашивать не стал; отвернулся к стене, лисенком свернулся и заснул… А наутро торжествующая Ата сама подала ему новую рубаху, да какую! Отделка – бусинка к бусинке, и перья селезня так умело в узор вплетены, что вся она на солнце переливается, сине-зеленым играет. Надев драгоценный подарок, он даже обиды свои забыл, разулыбался. А мастерица возьми да скажи:

– Вернешься к своим – будет у тебя память об Ате!

И снова такая злоба, такая досада навалилась, что захотелось разодрать эту проклятую рубаху и в огонь швырнуть. Однако сдержался, только проговорил с горечью:

– Сказано же было: если дождешься, только тебя своей женой назову. Да похоже, долго ждать придется. Сама небось не вытерпишь.

(Да,все было обговорено в те дни, когда Нагу с надеждой ждал весны, сородичей и грядущего Посвящения. Он произнес твердые слова, мужские, не мальчишечьи:

– Вождь спросит, старики спросят: «Кто станет твоей первой женой?» А я отвечу: «Ата, дочь Серой Совы!» Сам приду за тобой, сам в наше жилище отведу. Будешь ждать?

И она радостно ответила:

– Буду!

Сама, должно быть, верила, что будет. А теперь… Колдун сказал тогда: «Взрослая она, ей замуж нужно!» Конечно, зачем ей мальчишка, который и мужчиной-то станет невесть когда? А тут… Молодые сыновья Волка вернутся – вот тебе и женихи. Любого выбирай, хоть того же Йорра…)

Вот и настал этот день. Нагу стоял в толпе общинников, возбужденно высматривающих новых мужчин-охотников, сыновей Волка. Как и подобает ему, чужаку-мальчишке, – среди малышей. Подальше от Аты…

– Идут! Идут! Идут!

Самые маленькие сорвались с места; крича и приплясывая, бегут туда, к тропе, на которой показалась долгожданная процессия: вождь, колдун в полном своем облачении, а за ними – они, заново рожденные, впервые надевшие мужские одежды, сжимающие в руках мужское оружие. Чуть поодаль – их старшие братья, тоже торжественные, тоже в парадных одеяниях.

Нагу забыл обо всем. Он изо всех сил всматривался в своих приятелей. Да, они, идущие следом за вождем и колдуном, – другие, незнакомые. И дело не только в парадных, взрослых одеждах, – их лица иные: взрослые, мужские лица. Вот его друг, которого когда-то звали Йорром, подходит к своей матери.

– Как твое имя, мой сын?

– Мое имя А-Туук!

Бывший друг. Теперь их дружба может возобновиться, лишь когда он, Нагу, станет мужчиной. Или не возобновиться, – это будет уже совсем иная жизнь… Здесь, у детей Волка, на их Празднестве Возвращения, многое по-другому, не так, как у них, детей Тигрольва. Но это неизменно: вернувшиеся рождены заново. Они не те, что были.

Нагу стал осторожно выбираться из толпы. Он здесь чужой. Подальше, подальше…

Он забежал в тот самый березняк, в котором Армер рассказывал ему историю Аты и советовал «крепко подумать». «Подумать»… О чем?

Нагу, всхлипывая, уткнулся лицом в колени. «Мужчины не плачут»? Ну и хорошо, ну и пусть. Он-то – не мужчина. Мальчишка…

– Нагу! Вот ты где. Ну, перестань. Ты же не маленький.

Ата. Такой мягкий, такой добрый голос. И руки – ласковые, успокаивающие… Он дернулся, но не слишком. Совсем не хотелось вырываться из этих рук. И злости не было в этот раз – только пустота и отчаяние… Но его слез она не увидит.

– Да что с тобой? Все хорошо, и у тебя все будет хорошо…

(Нужно ответить. Но как поднять голову? Заметит…)

– Ата. – Он говорит отрывисто, не отнимая лица от ее колен. – Я… мальчишка… долго еще… ты… семья нужна… не будешь ждать… мальчишку…

– Глупый! Глупый! – Она то ли смеется, то ли плачет, а может быть, и то и другое вместе. – «Мальчишка»? Ты сейчас – как мальчишка, да… Только всякий ли охотник сделает то, что сделал ты?«Небуду ждать!» Ну что мне еще сделать, что? Глупый, глупый ты мой…

Его тянут куда-то вверх, знакомые, нежные, сильные руки укладывают его голову так, что щека прижимается к ее груди и чувствует сквозь тонкую замшу напрягшийся сосок, и ее сердце стучит прямо в левое ухо, а другое ухо щекочут мягкие губы и шепчут, шепчут…

Не отпуская своего пленника, Ата откидывается навзничь, ее левая рука на мгновение соскальзывает с его плеч, чтобы вынуть из ворота рубахи костяную заколку, – и вот уже нет даже тонкой преграды между его пылающим лицом и нежной, отзывчивой грудью его Аты…

Они лежат, нагие, в дрожащей, пронизанной солнцем тени; трава и ветерок ласкают их разгоряченные тела. Ата, покорная, доверчивая, прильнула к его правому боку; ее голова на его плече. Нагу гладит ее длинные, густые волосы; ладонь ощущает сквозь них острые лопатки, пробегает по позвоночнику… Ата скользит вдоль его тела, ее губы прижимаются к зажившей ране, затем она вновь устраивается на его плече.

– Не будешь больше мучить себя? И меня обижать не будешь?

Она смотрит снизу вверх и улыбается. Нагу молча качает головой. Он не может говорить. Он слишком счастлив.

Они возвращаются медленным шагом, рука об руку. Нагу больше не думает о том, когда же наконец его заберут к своим. Чем позднее, тем лучше.

Вот и стойбище. Ата останавливается, кладет руки на его плечи и смотрит прямо в глаза:

– Нагу! Ты для меня… мужчина. Единственный. Я буду ждать, но… У вас другие обычаи, вы берете в жены Ледяных Лисиц, и не по одной, я знаю… Ты вернешься к своим, и если увидишь, что невозможно, – я пойму…

Нагу положил ладонь на ее губы:

– У меня будет первая жена – ты. И вторая – ты! И третья – тоже ты!

Какая-то женщина спешит им навстречу, машет и что-то кричит… Сестра Йорра.

– Нагу! Нагу! Где же ты пропадаешь? Тебя ищут, с ног сбились… Отец за тобой пришел!

Жилище вождя. Отец сидит на почетном, гостевом месте, и кажется, что его грузная фигура заполняет собой всю половину жилища. Даже брат Оймирон кажется рядом с ним каким-то невзрачным, незаметным. На хозяйском месте – вождь, колдун и Йорр… Нет, не Йорр уже – А-Туук!

Нагу стоит у входа, смотрит на эти громадные, сцепленные на животе руки, вглядывается в красное бородатое лицо. Узнает и не узнает. Судя по всему, отец доволен: – Ого! Вырос! Мужчина! Охотник! Борода и усы знакомо раздвигаются в улыбке.

– Здоров? Вижу, что здоров, молодец! Мы ведь уже приходили за тобой, да ты пластом лежал, не узнавал никого. Знаю, все знаю. Горжусь, вижу: мой сын! Наш!.. Вот они какие – сыновья Тигрольва, а?

(Победный взгляд на тех, кто сидит на хозяйском месте.)