— А что «но»? — подзадоривал исподтишка кривоносый.

— Я говорю; стриги шерсть, да не сдирай шкуры! А то что ж? Мало того, что рвут! Так еще в удобный срок нам, посадским, товар свой и продавать не велят! Это как? Пока-де казна царская выгоду себе не сустроит, пока гости великие московские не наторгуются, ты, слобода, сиди. Потом-де сунешься. А потом сунешься — у людей уж и денег нет, да и надобность миновала: накупились. Вот и тащи, посадский, ремесло свое домой, хоть оно чьих других дел и получше, или сбывай мало не задаром!

— Оттого что вы, посадские, рылом не вышли! — опять подковырнул кривоносый.

— Потом поглядим, кто вышел! А только знай: это еще с царя Бориса повелось слободы обижать, а Строгановым всяким, да Шориным, Чашниковым повадку давать, за великие-де их прибытки. Ладно! А при Шуйских совсем край пришел: дышать нечем. Вот и вози сено! Они думают, я дурак?

— А может, и впрямь — таков?

— Бела береста, да черен деготь! Попомни мои слова: то же и с Шуйским обернется. Царь Василий неправдой начал, неправдой и кончит. А сухую грязь к стене не прилепишь.

— Да велика ли неправда-то была?

— Велика! Я знаю! Давеча было, как царь Димитрий Иванович на Москве сидел и с женой своей, с благоверной государыней Мариной Юрьевной, царствовал и летом в набат ударили, в Кремль слободы московские кликом кликали, — ты знаешь, зачем нас туда звали?

— Зачем?

— Царя Димитрия да супругу его спасать! От тех, мол, ляхов спасать, что побить их хотели. А потом что вышло? — чернобородый зло сощурился. — На престоле московском царь Василий оказался. А про царя Димитрия сказали народу православному, он-де не царь, расстрига. Ну? Опять они про меня думают: дурак? А я не таков, хоть ты меня, кривой нос, и задираешь. Я знаю: царь истинный, Димитрий, ушел, промеж рук их нечистых протек и теперь до времени бережется…

— Правильно! Дай я тебя, Иван Рязанец, за такие твои добрые слова в уста поцелую! Он, царь, бережется, а воевода его, Иван Болотников, волю его державную исполняет, войско ведет — Москву взять, царю отдать.

Кривоносый встал, по лицу его блуждала улыбка смутная, непонятная. Они поцеловались. Хозяин принес еще пива.

В сей миг на улице вдруг закричали яростно, с надрывом.

— Пусти, дьявол! Пусти! Бороду тебе выдеру, убери длани свои нечистые!

Хозяин прислушался, сказал с удовольствием:

— Ага! — и кинулся вон.

Когда мы следом из избы выбрались, Рязанец стоял у ворот, вцепившись рукой в бороду, глядел. Из других ворот, из-за заборов выставились разные люди, тоже глядели. Из подворотен бежали мальчишки, покрикивали. На улице трое стражников вязали человека тощего, седобородого, в ветхом подряснике. Он, отбиваясь, стражников лаял, а рядом стоял стрелецкий урядник, молчал, зло смотрел в землю. Изредка вскидывал голову, бросал коротко:

— Помолчи!

— Бей своих, чужие бояться будут! — усмехнулся Рязанец, крикнул уряднику: — Здоров буди, Лукьян Данилыч! Ты чего себе поутру покою не даешь, человека хватать велишь, да еще всем известного, смирного? Это ж Огурец Федор, пономарь церкви нашей, Трех святителей!

— Помолчи, Рязанец! — оскалился урядник. — Пономарь ваш Огурец смирен, а в мгле рассветной, меж двор шатаясь, листы прелестные разбрасывал, и в них поносные против царя Василия Ивановича слова и московским людям смущение! — выбросил из-за спины руку, в ней пук листов. — Вот! Видел?

— Спаси, Христос! — дернулся Рязанец, выпростал из бороды руку, перекрестился. — Видывать не видывал! И тебе б то ж: не видал и не видал! Хоть бы они провалились! А что другое — так то ж не твое дело!

— А‑а‑а, Рязанец! — вскричал урядник. — Вон ты как! Смотри, как бы не схлестнуться!

— Ништо, Данилыч! Это мы можем! Лишь бы срок подошел! — Рязанец сплюнул, затворил ворота.

Вошел в избу. Позади, слышно было, причитал пономарь:

— Христос братией всех нарицает, а вы? Кабалы пишете? А на иных — беглые, да порядные, да полные. Чтоб мир наш весь христианский в холопство привесть! Анафема вам!

Стихло — увели пономаря.

— Не выдаст? — хмуро спросил кривоносый.

— Нет, не выдаст, — мотнул бородой Рязанец.

— Оно, конешно, не наше дело горшки лепить, а наше дело горшки колотить, а все ж… Горько.

— Да не томи ты душу! — со злобой закричал чернобородый. — Горько, горько! Затянул песню, так допевай хоть тресни! Принес их, значит, давай!

Кривоносый сунул руку за пазуху, вытащил сверток в сафьяне, развернул… Бумага добрая, а на ней буквы, слова уставом писаны…

Я обомлел.

— Письма подметные? Против царя?

— А ты думал? — кривоносый на меня смотрит, усмехается.

Три дня мы у Ивана Рязанца, медника, прожили. Листы ему подметные отдали, и он их верным людям снес, чтоб по Москве разносили, бросали на торгах и у церквей да еще б новые писали.

Про стрелецкие полки, которые где стоят и сколько в них сабель, и пищалей, и зелья ружейного, еще раньше было им узнано, и про все то нам он обсказал.

— Про стрельцов узнать — дело нехитрое, — сверлил Рязанец кривоносого медвежьими глазками, — да только ими дело не кончится. Царь Василий, когда ему худо станет, ополчение дворянское с городов соберет. А про это заранее не уведаешь. Тогда видно будет. Только тогда.

Простились мы с хозяином и тем же путем ночью ушли.

— Не мешкайте, — сказал он напоследок. — Москву надо брать быстро. Так Болотникову и скажите.

Стояла уже осень, когда войско крестьянское подошло к Москве. Шли конные и пешие, тянулись обозы. Кривоносый не отпускал меня от себя. А среди ближних к Болотникову людей он, верно скажу, был человек заметный. Оказалось у него и имя: Неря, а прозвище — Хорошай. А я как привык, так и звал его про себя — Кривоносый. Только теперь я сообразил, что хозяин наш — московитин Иван Рязанец, кому давеча мы листы подметные носили, — ухитрился ни разу его по имени не назвать: все ты, да ты, али — он.

Сам Болотников — несколько раз я слышал — звал Кривоносого — Фрязин.

— Чего это он тебя так величает? — спросил я раз.

Он на меня посмотрел, усмехнулся:

— Что тебе до того? Знаешь, как говорят?

— Как?

— А так: незнайка на печи лежит, а знайку в суд ведут.

— Хитер ты, — не унимаюсь, — а может, ты и в самом деле — фрязин?

— Из итальянских краев? А ты как думаешь?

— Нет, — помотал я головой, — не похож. Уж очень ты московский. Видал я фрягов, как был на Москве, которые вина возят да римские ткани. Те — другие.

— Да, — затуманился он. — Во фряжских землях человек по-иному глядит. Там теплынь. Нам трудней. А раз так — держись полегче. Не то — сам себя задавишь. На ногу легче будь, на язык да на разум. И с прищуром. Или не понял?

Я промолчал.

— Эх ты! — взъерошил он мне волосы. — Теленок! Хоть ломаный, пытаный, а простак!

— Ничего и не простак…

— Подыми брови: рассвело! — он засмеялся по-своему, со слезой. — Смотри, на какое дело идем! Москву для мужиков брать!

Она открылась перед нами с холма в Михайлов день, сквозь туман да сырость. Было уже холодно, по небу плыли тучи. Тускло, еле-еле светились вдали маковки на московских колокольнях.

Болотников сидел верхом на донском жеребце, черном, будто вороново крыло, смотрел пристально.

— Вот она, матушка! — сказал густым голосом. — Боярское гнездо! Нечего и говорить: город крепкий. Да чем-то нас встретит!

— Коршуны там! — подал голос Кривоносый. — Кровоядцы!

— Ты, Фрязин, верные слова говоришь, — кивнул Болотников, — да только с малой разностью: коршуны на трупы людские устремляются, а эти — живых клюют. — Он усмехнулся. — Диво! Ведь как возьмем то гнездо и крестьянское на нем царство с благоверным царем воздвигнем, — то славны будем перед господом и перед людьми во веки веков! А нет — так нам всем разбойниками прослыть и в памяти погибнуть. И будут потом вороги наши скалить зубы, языками колотить: приходил-де к Москве вор Ивашко Болотников, и побили его люди московские. И будет это все ложь и прельщение, и на нас — навет. Ведь нам люди московские — братья. Лишь бы там измену повывести…