Здесь даже лексика совпадает: дерзкий — дерзостных. Правда, у Пушкина «чернь» предается еще и самобичеванию: Мы малодушны, мы коварны, Бесстыжи, злы, неблагодарны, Мы сердцем хладные скопцы, Клеветники, рабы, глупцы… — тогда как у Пруткова она клеймит Поэта. Мало того. Он сам призывает ее не жалеть «питомца муз». Но он не знает страха, и его треножников она не поколеблет (снова пушкинский образ). К ТОЛПЕ Клейми, толпа, клейми в чаду сует всечасных Из низкой зависти мой громоносный стих: Тебе не устрашить питомца муз прекрасных. Тебе не сокрушить треножников златых!.. Озлилась ты?! так зри ж, каким огнем презренья, Какою гордостью горит мой ярый взор, Как смело черпаю я в море вдохновенья Свинцовый стих тебе в позор! Да, да! клейми меня!.. Но не бесславь восторгом Своим бессмысленным поэта вещих слов! Я ввек не осрамлю себя презренным торгом, Вовеки не склонюсь пред сонмищем врагов: Я вечно буду петь и песней наслаждаться, Я вечно буду пить чарующий нектар. Раздайся ж прочь, толпа!., довольно насмехаться! Тебе ль познать Пруткова дар?! Постой!.. Скажи: за что ты злобно так смеешься? Скажи: чего давно так ждешь ты от меня? Не льстивых ли похвал?! Нет, их ты не дождешься! Призванью своему по гроб не изменя, Но с правдой на устах, улыбкою дрожащих, С змеею желчною в изношенной груди, Тебя я наведу в стихах, огнем палящих, На путь с неправого пути! Обратим внимание на то, что всем своим обаятельно-сусальным строем, всей своей певучестью строки-струны Я вечно буду петь и песней наслаждаться, Я вечно буду пить чарующий нектар. — предвосхищают Игоря Северянина, а концовка стихотворения варьирует образ «Моего портрета». Там: В моих устах спокойная улыбка, В груди — змея! Здесь: Но с правдой на устах, улыбкою дрожащих, С змеею желчною в изношенной груди… Прутков не «использует» романтический образ поэта, а прямо пародирует его. «Всечасные суеты», «громоносный стих», «златые треножники», «огонь презрения», «ярый взор» — весь этот переизбыток аксессуаров высокой романтики составляет основу его комедийного арсенала. Совершенно ясно, что решиться пародировать Пушкина, самому при этом не оказавшись в роли посмешища, может лишь поэт, который хотя бы в счастливые мгновения, хотя бы вдогонку оригиналу получал власть над словом, сравнимую с пушкинской. И Козьма Прутков — абсурдист и пересмешник — порой обладал этой привилегией, «используя» ее с распорядительностью классного клоуна. Но Прутков пошел дальше. Он обогатил свои юмористические (причем отменно-серьезным пафосом наполненные) пассажи сатирическими нотами. Внешний облик поэта-романтика — одинокого, божественного угрюмца, презирающего низкую толпу, приобретает у нашего героя отчетливо-земные психологические черты. ОТ КОЗЬМЫ ПРУТКОВА К ЧИТАТЕЛЮ В МИНУТУ ОТКРОВЕННОСТИ И РАСКАЯНИЯ С улыбкой тупого сомненья, профан, ты Взираешь на лик мой и гордый мой взор; Тебе интересней столичные франты. Их пошлые толки, пустой разговор. Во взгляде твоем я, как в книге, читаю, Что суетной жизни ты верный клеврет, Что нас ты считаешь за дерзкую стаю, Не любишь; но слушай, что значит поэт. Кто с детства, владея стихом по указке, Набил себе руку и с детских же лет Личиной страдальца, для вящей огласки, Решился прикрыться, — тот истый поэт! Кто, всех презирая, весь мир проклинает, В ком нет состраданья и жалости нет, Кто с смехом на слезы несчастных взирает, — Тот мощный, великий и сильный поэт! Кто любит сердечно былую Элладу, Тунику, Афины, Ахарны, Милет, Зевеса, Венеру, Юнону, Палладу, — Тот чудный, изящный, пластичный поэт! Чей стих благозвучен, гремуч, хоть без мысли, Исполнен огня, водометов, ракет, Без толку, но верно по пальцам расчислен, — Тот также, поверь мне, великий поэт!.. Итак, не пугайся ж, встречался с нами, Хоть мы и суровы и дерзки на вид И высимся гордо над вами главами; Но кто ж нас иначе в толпе отличит?! В поэте ты видишь презренье и злобу; На вид он угрюмый, больной, неуклюж; Но ты загляни хоть любому в утробу, — Душой он предобрый и телом предюж. Здесь продолжает звучать, причем уже в сатирическом ключе, тема «Поэта и толпы». И что же оказывается? Оказывается, что «питомец муз», может быть, ничем не лучше «профанов». Он — всего лишь ремесленник, набивший себе руку на рифмотворстве. Он — фарисей, прикрывшийся «личиной страдальца». Чем он безжалостнее к миру людей, тем с большей готовностью мир признает его мощь и величие. Он — пиротехник, заполняющий пространство не мыслями, но шумовыми и световыми эффектами. Если бы он не был таким долговязым, то вообще ничем не выделялся бы из толпы, которая, как мы помним, тоже притворна, жестока, тупа и надменна.
«Некто, возведенный в знаменитость и авторитет за то, что беспокоился доказывать, в нескольких огромных томах, что Шекспир и Гёте великие писатели». Карикатура Н. А. Степанова. 1860 г. Но Прутков не был бы Прутковым, если бы не закончил стихотворение алогизмом, полным нонсенсом. Нет, не все так безнадежно в этом жалком исчадии «стихоада»: Душой он предобрый и телом предюж. А это уже снова портрет автора. Мало ему пошутить, надо еще и слегка съязвить. Мало ему съязвить, надо еще и обличить. Мало ему обличить, надо еще и пожалеть, улыбнуться, снять напряжение хотя бы одной, последней строчкой. Записки деда Федота Кузьмича Лучше скажи мало, но хорошо. |
