А разве не с ним связаны шалости его будущих опекунов, еще совсем молодых людей, у которых море не находящих пока выхода чувств претворяется в череду добродушных выдумок и рискованных проказ? Его еще нет — нашего благонамеренно-упитанного господина в добротной синей альмавиве, но уже мнится, что тень его то мелькнет на метельном Невском, то ляжет на паркеты Александринского театра, то переломится между тротуаром и стеною Пробирной Палатки на Казанской улице…

Шалуны-опекуны… Их самих еще пестуют родители и старшие родственники, а они так и норовят вырваться из-под опеки, чтобы поколобродить напропалую.

Каждому новому поколению молодой богемы требуется свой бунт, своя необходимость разрядить избыток темперамента, еще не поглощенного ни творчеством, ни службой, ни семьей, ни бытом, и каждое поколение в меру фантазии, возможностей и обстоятельств с удовольствием предается головокружительной карусели праздных забав — авось что-нибудь из них да вытанцуется! Уж как погулял в начале века Неёлов, а в двадцатые годы Пушкин с Нащокиным покуролесили ничуть не хуже. Уж как в тридцатые годы надурачились Лермонтов со Столыпиным, а ведь Толстой и Жемчужниковы не скромнее поозорничали в сороковые. Шалун — вот слово, обожаемое Пушкиным. Ревнивцу Толстому оно режет слух, уже кажется архаизмом, и он бы вымарал его из пушкинских текстов, будь его воля, пусть сами шалости никуда бы от этого и не делись. Вереница шалостей тянется за Неёловым, подхватывается Пушкиным, передается Лермонтову, возрождается в проделках неугомонных братьев. Их литературные проказы перехлестывают через страницы альковных альбомов прямо на улицу и превращают в буффонаду серые будни официального Петербурга. Слухи о их развлечениях ходят по городу, балтийские моряки называют братьев «братцами», и теперь уже трудно сказать, что здесь правда, а что выдумка…

«Рассказывали, например, что они, катаясь за городом, брали с собой в сани большой шест и, вплотную подъезжая к тротуару, держали его горизонтально так, что вся шедшая по тротуару публика должна была при их проезде прыгать. Рассказывают, как один из них ночью в мундире флигель-адъютанта объездил всех главных архитекторов города С.-Петербурга с приказанием явиться утром во дворец ввиду того, что Исаакиевский собор провалился, и как был рассержен император Николай Павлович, когда услыхал столь дерзкое предположение»[85].

Министр финансов Вронченко ежедневно в девять часов утра гулял по Дворцовой набережной. Один из братьев (Александр), не знакомый с министром, встретив его, приподнял шляпу и произнес:

— Министр финансов — пружина деятельности.

На следующее утро повторилось то же самое. Потом опять. Ничего оскорбительного тут не было. Было даже как бы выраженное почтение. А почему-то смешно. Особенно если представить сухопарого Александра, упруго привстающего на носки и приседающего перед министром (растянулся — сжался):

— Министр финансов — пружина деятельности.

«Вронченко наконец пожаловался петербургскому обер-полицмейстеру Галахову, и Жемчужникову под страхом высылки из столицы было предписано впредь министра не беспокоить»[86].

«Говорят, что один из них (тот же Александр. — А. С.) в театре умышленно наступил на ногу одному высокопоставленному лицу, к которому потом ходил в каждый приемный день извиняться, пока тот его не выгнал.

Утверждают, что они в день коронации Александра Николаевича распрягли лошадей у кареты испанского посланника (посланника тогда единственной дружественной нам державы), провезли ее некоторое пространство и затем бросили на произвол судьбы.

Говорили, что один из них (кажется, Алексей Толстой. — А. С.) на пари остановил одного знаменитого немецкого трагика, когда тот играл „Гамлета“, а именно, когда трагик начал читать монолог „Sein oder nicht sein?“ („Быть или не быть?“. — А. С.) — Кузьма (правописание Кузьма позже было заменено авторами на Козьма. — А. С.) Прутков закричал ему из первого ряда кресел: „Warten Sie!“ („Подождите!“. — А. С.) и стал рыться в огромном словаре, желая знать, что значит слово „sein“ (быть. — А. С.).

Рассказывают, что в одном публичном месте, присутствуя при разговоре двух лиц, которые спорили о вреде курения табаку, на замечание одного из них: „вот я курю с детства и мне теперь шестьдесят лет“, Кузьма Прутков, не будучи с ним знаком, глубокомысленно заметил: „если бы вы не курили, то вам теперь было бы восемьдесят“ — чем поверг почтенного господина в большое недоумение (пример алогичного остроумия совершенно в духе „Мыслей и афоризмов“. — А. С.).

Говорят, что однажды, при разъезде из театра, на глазах испуганного швейцара, Кузьма Прутков усадил в свою четырехместную карету пятнадцать седоков, в чем однако никакого чуда не заключалось, так как каждый из влезавших в карету, захлопнув одну дверку, незаметно вылезал из другой.

Иногда Кузьма Прутков позволял себе тревожить и ночной покой обывателей, а именно, прочитав в газетах, что кто-то ищет себе попутчика для поездки за границу, он ночью в четыре часа поднял расчетливого путешественника с постели и заявил ему, что, к сожалению, с ним никак ехать не может.

В своем шутовстве Кузьма Прутков, как утверждают, бывал иногда даже достаточно неприличен. Одного своего знакомого провинциала, приехавшего первый раз в Петербург, он взялся будто бы свести в баню и привез в частный дом, где предоставил в его распоряжение гостиную для раздевания — чем наивный посетитель и воспользовался к неописанному ужасу невзначай взошедшего хозяина.

Много ходит подобного рода рассказов о проделках Кузьмы Пруткова, проделках невинного, но все-таки вызывающего свойства. Совершал ли он их на самом деле, это неизвестно, но на всех этих шалостях лежит та же печать невинного шутовства, которое составляет отличительный признак и всех стихотворений Кузьмы Петровича»[87].

Шалости переносились позже и на служебные дела. Было время, когда Александр Жемчужников служил в Оренбурге чиновником у своего дяди Василия Алексеевича Перовского — тамошнего генерал-губернатора. Как-то дядя вызвал к себе племянника и попросил его написать доклад о степных кочевниках, но написать «поцветистее», имея в виду литературные способности Александра, его стилистический дар. Тот, однако, решил реализовать метафору, то есть воплотить ее не в переносном смысле, а буквально. Он велел писарю изобразить свой доклад так, чтобы каждая буква была выписана разными по цвету чернилами и все разрисовано цветными виньетками.

Ясно, что живучесть прутковского юмора, жизненность Козьмы как персонажа обеспечены природным юмором его опекунов, их готовностью к шутке, шалости; экстравагантностью их собственных проделок. Прутков был не придуман, а взращен, словно цветок, как и подобает всякому оригинальному литературному герою. Рос он непреднамеренно, постепенно, и, что самое необычное, не в одном творящем сознании, а в четырех — случай в мировой литературе, может быть, единственный. Он взрастал, образовывался, мужал по мере того, как росли, образовывались, мужали они — его «родные» жемчужные опекуны.

А теперь обратимся к опекуну «двоюродному», который, однако, придаст неповторимый блеск всей компании и всему тому, что случится в любопытнейшей истории, названной нами «Козьма Прутков: жизнеописание». Переходим к ее главному герою.

Может быть, художник начинается с памяти на ароматы, как утверждают, самой устойчивой и тонкой из всех наших памятей. Чтобы впечатление стало художественно осмысленным, оно должно всплыть из глубины души: случиться, забыться и воскреснуть. Момент забытья необыкновенно значим. Именно в нем происходит бессознательная работа, обогащение того, что вспомнится потом. Факт приобретает объемность, обрастает ассоциациями, параллелями — становится многомерным, что и отличает художественный образ от образа бытового или репортерского, поданного по горячим следам событий. Следы, ведущие к художественному образу, обязаны исчезнуть — до такой степени, что в самом авторе порой вызывает удивление, откуда этот образ взялся? Актуальность художника не в том, что он реагирует быстро, а в том, что он реагирует глубоко. На такую реакцию требуется время. Зато его современность становится непреходящей. Глубина востребована всегда. И важным условием ее достижения служит память. В том числе память на ароматы.