Что же касается Алексея Толстого, то он, как мы знаем, никогда об этом увлечении и не вспоминал. Мало ли кого и что он в шутку не навыдумывал?! Прутков просто потонул бы в неистощимой изобретательности его фантазии, в роскошном творческом избытке тем и решений. Потонул, если бы…

Если бы не четвертый (а по значению — первый) попечитель — Владимир Михайлович Жемчужников. Он проявил себя самым заботливым из всех. Именно он оказал Козьме Петровичу такую услугу, которая вывела поэта и мыслителя из глуши забвения на путь всемирной славы.

Закончив отбывать на родине, как он выразился, «служебную кабалу», Владимир Михайлович обосновался во Франции, в Ментоне. Там и получил он письмо от историка литературы А. Н. Пыпина, интересовавшегося Козьмой. Видимо, душа всколыхнулась, воспоминания ожили, счастливые годы беспечного сочинительства встали перед глазами, и Владимир Михайлович сделал то, на что не решился бы ни один из опекунов: он издал Полное собрание сочинений Козьмы Пруткова. Конечно, его подвиг на этот подвиг тот факт, что именно ему принадлежал контрольный пакет «творческих акций»: половина творений Козьмы. Вероятно, данное обстоятельство сыграло не последнюю роль в его желании опубликовать «всего Пруткова» еще в 1853 году. Тогда собрание было подготовлено к печати, но издание не осуществилось. Вторая попытка (1859 год) тоже не увенчалась успехом. В 1863 году в «Зимних заметках о летних впечатлениях» Ф. М. Достоевский полушутя-полусерьезно сетовал: «Есть у нас теперь один замечательнейший писатель, краса нашего времени, некто Козьма Прутков. Весь недостаток его состоит в непостижимой скромности: до сих пор не издал еще полного собрания своих сочинений»[424]. Так что «Прутков», подготовленный Владимиром Жемчужниковым, ждал своего часа. И этот час настал.

Не всякий пишущий знает, как хорошеет рукопись, опубликованная в столичном журнале. Козьма знал.

Не всякий, напечатавшийся в периодике, представляет себе, как расправляет крылья журнальная публикация в персональной книге, где она не теснится другими авторами.

И уж совсем немногим посчастливилось удостоиться собственного собрания сочинений — пусть и посмертно. Эта честь выпала на долю Козьмы Пруткова. Может даже показаться, что первое полное издание Козьмы (январь 1884 года) было предопределено провиденциально, ибо вскоре после этого (в ноябре того же года) Владимир Михайлович Жемчужников покинул мир и обрел вечный покой на русском кладбище в Ницце. Подумайте: готовить книгу тридцать лет и все-таки успеть на несколько месяцев опередить судьбу!

Как сообщает биограф, «Русский биографический словарь» отозвался о нем (В. М. Жемчужникове. — А. С.) так: «Это была натура богато одаренная, пылкая, отзывчивая и увлекающаяся; вместе с тем он отличался трудолюбием, способностью на всякую сложную и усидчивую работу, а чистота его помыслов и стремлений, его честность и правдивость были поистине высокого закала. У Ж<емчужникова> было много друзей, горячо его любивших и искренно оплакивавших его кончину»[425].

О самом артистичном и гораздом на выдумки из всех опекунов Козьмы Пруткова известно, что в 80-е годы XIX века он был гражданским губернатором Вильны (нынешний Вильнюс). Его начальник, виленский генерал-губернатор Каханов, жаловался на Александра товарищу (заместителю) министра внутренних дел России И. Н. Дурново. Предметом жалоб стали «неподготовленность г. Жемчужникова различать серьезное от несерьезного»; «отсутствие желания заниматься службой»; тот факт, что губернатор «постоянно позволяет себе иронически относиться к разного рода распоряжениям, явно осуждая их, а при исполнении, как бы извиняясь, заявляет, что он и сознает их нелепость и несправедливость, но, к сожалению, обязан исполнить». В итоге делается вывод о том, что пребывание А. М. Жемчужникова на посту гражданского губернатора «положительно немыслимо и противно правительственным целям…»[426].

Жизнь Александра, полная не столько литературных, сколько житейских розыгрышей, юмора, куража, занесенная волею судьбы в весьма высокие государственные сферы, завершилась в 1896 году в «витебском имении Лоберж»[427] (правильно: Лаборж. — А. С.).

Принято считать, что если поэта и вдохновляет единственная муза, то ее реальные воплощения многолики. Между тем известно немало примеров единственности земного вочеловечивания богини. У каждого из трех крупнейших русских поэтов середины XIX века были единственные адресаты их лирических излияний. Некрасова воодушевляла Авдотья Панаева, Фета — Мария Лизич, Толстого — Софья Толстая.

Была своя вдохновительница и у Алексея Михайловича Жемчужникова — его жена Елизавета Жемчужникова (в девичестве Дьякова): любящая, милая, кроткая. По словам биографа, они любили друг друга так нежно, что, расставаясь на время, обменивались письмами «едва ли не каждый день… И эта привычка стала у него (А. М. Жемчужникова. — А. С.) настолько крепкой, что и после ее (Елизаветы Алексеевны. — А. С.) смерти он до глубокой старости вел „Дневник для Лизы“»[428], то есть обращался к душе ее, хотя эта душа была уже где-то далеко-далеко… Она оставила мир в то же время, что и Толстой, который очень переживал по поводу ее болезни и выказывал всяческое сочувствие брату.

«Больше не нужно меня», — сказал Жемчужников в одном из стихотворений, посвященных памяти жены («Кончено. Нет ее. Время тревожное…»). О стихах этого цикла Тургенев отозвался так: «Лучше их Вы никогда ничего не написали. Но я полагаю, Вы бы дорого дали, чтоб не иметь случая их написать. Как бы то ни было, они прекрасны — и достойны той, которую Вы потеряли»[429].

После кончины жены Алексей Михайлович долго жил за границей, однако в 1884 году возвратился на родину. Он пишет стихи еще четверть века. Последние годы жизни Жемчужников проводит в Ильинке — имении М. А. Баратынского, мужа старшей дочери. Это — Кирсановский уезд Тамбовской губернии.

В старости к Алексею Жемчужникову пришли всероссийская известность и признание. Его избирают академиком одновременно с Львом Толстым, Короленко и Чеховым. А в 1900 году Л. Н. Толстой направил поэту юбилейную, перепечатанную газетами, телеграмму: «Очень радуюсь случаю напомнить тебе о себе сердечным поздравлением с твоей твердой и благородной пятидесятилетней литературной деятельностью. Поздравляю тебя с тоже почти пятидесятилетней с тобой дружбой, которая никогда ничем не нарушалась»[431].