Но вот уже и нету её! А почему так? Да всё оттого, что мы её проводили на Масляной неделе. Спровадили лютую! Сожгли чучелом из тряпья да ветоши, соломой набитым. А весеннее Ясно Солнышко блинами зазвали…
— Взялась весна-то… — так говаривала баба Люба. — На Красну горку[1] взялась. На ярец, на самый початок…
— Бабусь, а бабусь! — канючу я, ещё малец с мизинец. И дёргаю бабу Любу за юбку. — А что это — ярец?
— Ярец-млад — то первый месяц по зиме, на почин весны ярой. Так-то по старине сподобнее балакать-то… Белояром его тако же ино кличут. Се кологодью крестьянску начало… Но зачинается оный-то не с початку марта, а попозжее, егда Солнце Ярово горе воздымается…
Я щурю глаза, гляжу прямо на Солнце — юное, но уже не по-весеннему жаркое, ярое… И будто вижу: легко ступая по золотистой пыльце, нисходят к нам от терема Солнца, как из сказки, златокрылые добрый молодец и красна девица…
Ярец-Белояр — это ты пришёл к нам! Первый месяц весенний. Пришёл как юноша златовласый, зеленоглазый, с букетом подснежников. Бог Вешний, бросивший Зиму и берущий в супруги Весну!
А где же быть свадьбе Белояра и Весны Яровой? Не в оврагах и буераках, не в чащобах тёмных… Там ещё снег и сон зимний… А на горе Красной, пригретой Ярилою — Ясным Солнышком.
Красная горка! Ярец-Белояр, юный весенний бог, уже там! Оттого и розовеет молодая кора и вишенье расцветает! И Красная горка укрывается белою кисеёю лепестков, как зардевшаяся от смущения невеста на выданье… Белое на розовом!..
А мы уже повесили ленточки на берёзе белой. И они трепещут на ветру… И там же, на Красной горке, лежит Бел-горюч камень Алатырь. И на нём, на Кресте Солнечном, распят весенний бог Белояр в лютую Зиму… Крыжень-бог на Кресе солнечном! Он же имеет и имена иные, тайные — Бус, Святояр и Даждь-бог!..
А для бабы Любы он ещё и «Исус Крестос» — бог крестьянский. Смертию смерть поправший и во гробе живот даровавший… Старый русский бог!
И не верит она отцу, смеющемуся: да разве ж он русский? А вот так… Русский и всё тут! И волосы его цвета спелой ржи, и глаза зелёные… И это он Бусом Белояром воскрес волею Вышней и обручился с Весною Яровой. А от того Буса Вешнего, что взошёл на Красную гору, цветёт вишня. А на вишне той Гамаюн птица вещая поёт песни весенние…
И от песни той, да любви ярой, припекает Солнышко Красное. И под вешним Солнышком тают снега, и мир вновь рождается — и так возрождается. И то не слёзы текут с Красной горы, а ручьи бегут. И стекаются они в потоки, и будят сонные, скованные льдом реки…
И вот сама Волга-матушка очнулась от зимнего сна. Взломала ледяные оковы… Вздулась. И, грохоча, сметая ветхие мостки, пошла… Понесла в тёмной воде грязные льдины, смывая с берегов листву и лежалый мусор, бурля у свай и причалов. И уткнулась в плотину, разбилась, закрутилась, пробуя её на крепость…
Не сейчас… Но капля и камень точит, и река свалит преграду, как уносит время все дела наши…
И зашумел, набрал силу потеплевший вешний ветер. И жизнь, ещё сонная, пробилась на чёрных проталинах, пахнула живыми запахами от реки, защебетала на все лады…
* * *
Весна-красна уже в силу вошла, да и месяц ярец-постный весь прошла…
— Нонче перелом поста, щука ходит без хвоста… — улыбается баба Люба и кивает в сторону крыльца. Там за дверью, в сенях, — отец. Он копается в рыбацких снастях.
— Отчего ж без хвоста-то? — дивлюсь я.
Мне отвечает отец, выходя с удочками и сачком:
— Нешто сам не знаешь? Мы вон тоже почитай всю зиму маялись, бились, аки рыба об лёд, в городской суете, покуда в деревню не вернулись. Так и щука билась, пока лёд хвостом не пробила и весна не наступила… Весело нам стало, да только щука свой хвост потеряла!..
Мы шли к реке, всегда теперь тёмной, хоть половодье уже сошло. Тут, за плотиною, всегда разлив и водная ширь до края неба… Волжское море! Так его тут и зовут: мо-о-оре!.. Здесь Волга стоит высоко, врезаясь в притоки, обтекая острова и образуя заводи, в глуби коих и теперь видны топляки, стволы и леснины.
Нас трое рыбаков — отец, я и старший брат мой Андрюха. Спустившись по обрыву к реке, мы освобождаем нашу лодочку-бударку от цепи. Сталкиваем её в воду, оставляя на прибрежном песке борозду и свои следы. Рыболовные снасти, удочки и сачки, брошены на днище. И вот уже вёсла легли в пазы и… вперёд! В море! Греби правой, табань левой! Вороти нос к волне!
Отец мой, Игорь Иванович, строитель судов и потомственный рыбак, как и многие в нашем роду. И старую мудрость рыбачью отец освоил вполне. И нам её передал. И мы с братом всегда следили, как он готовил снасти и как крючки привязывал особыми узлами.
— Вот этот узел для леща… Видите, как завязан? Колечко и перекрестье. Это знак Солнца. Потому как лещ — рыба солнечная, свет и простор любит… А это узёл для щуки…
— И этот узел тоже — знак тайный?
— Эта петёлка… означает яйцо. Да! Но не простое яйцо, а золотое. Что наш мир породило… — значительно подмигнув, отец затянул петельку на ушке двужального крючка с блесной.
Петля в самом деле похожа на яйцо. А как отец её затянул, она обратилась в заговоренный узелок.
Волшебство! Слова отца, уж не знаю как рыбу, а меня впечатлили. Выходит, рыбу ловят не абы как, а на заколдованные узелки… А они ведь ещё и старые наши письмена…
А баба Люба посмеивается и поясняет:
— Наши деды сказывали, как по Рожденью Мира из моря-окияна явилася Щука-Калуга. Она-де и держала в зубах это-само Яйцо. Из желтка онаго после родилось Солнце Красно, из белка — небо, а из скорлупы — Матушка Земля… С тех пор все щуки возомнили себя невесть кем. Лёд по весне хвостами бьют — будто разбивают! А заметивши что-то круглое да блестящее в глубине, сразу — хвать! А вдруг се и окажется то-само Яйцо Золотое?
— Да-да… — кивает, соглашаясь, отец. — Вот потому-то щуки очень даже легко на такие узелки заговоренные да блёсны ловятся.
— Пап, неужели ты веришь, что те рыбы, коих мы тут ловим, читают эти самые узлы? — изумляюсь я.
Брат мой Андрей — а он завсегда насмешник — уверяет меня с искрой в глазу:
— А как же, рыбы не враз наживку глотают. Вначале узлы разбирают, послание читают. Если завязано, мол, им угощенье, — ам!.. И всё, на крючке. А нет — плывут себе прочь…
— А вот мы и проверим, обучены ли рыбы грамоте старой… — усмехается отец. — Попадутся ли на крючок, как иные глотатели книг…
Рыбалка удалась на славу. Щука и лещ клевали вовсю. А ведь вышли мы на лов поздновато по причине необоримой лени… Такая удача рыбацкая — не иначе как из-за заговоренных узелков да волшебных блёсен!
А после на море разразилась гроза. Молнии вились над нами, как драконы золотые, ирбисы небесные… Те, что рождаются, согласно поверью волжскому, из шаров-молний, золотых яиц. Говорят же, что и наш мир от такого яйца родился…
И мы едва утекли домой под потоками ливня… Мокрые, но весёлые! Принимайте улов богатый, родные наши!
* * *
И вот мы уже дома, в избе. И баба Люба с мамою колдуют у печи. Готовится уха из щуки, поделённой на всех по старому обычаю.
А вот и главное блюдо на разговенье — утка с яблоками. И к ней в придачу «яблошник» — только он не из яблок готовится, а из картошки, что у нас по-старому зовут «чёртовым яблоком».
Это вроде как просто пюре… Просто, да не просто! Вы такого и не едали небось. На парном-то молоке распущенное, да в горшке томлённое на жару и пару, в русской печи… Лакомство нежнее птичьего молока!
А вот и пироги с вишнею! К чаю самоварному! Ой ты, Самовар Самоварыч! Собеседник живой, сверкающий золотом и сам довольный собой. На еловых шишечках гретый, сапогом раздутый. От него-то и тепло, и дух особый, лесной, шишечный по дому расходится… И входит весь за один присест! Чай-то пить — не дрова рубить!..
А я сижу за столом, за чаем, размышляю… Вишенье-то в пирогах то Злату Вышню угодно. Ему почтенье шишечное угощенье…
