Как видим, иностранцы имели возможность видеть разных дам, они сталкивались с ними и на улицах города, и на рынках, и в гостях у вельмож. Женщины хоть и не садились за стол с мужчинами, но по обычаю хозяйка выходила к дорогому гостю и подносила ему чарку с вином. Составить общее впечатление об их внешности иностранцы, посетившие Москву, могли без особого труда.
Секретарь английского посла сэра Томаса Рандольфа поэт Джордж Турбервилль (1540?—1610?) в стихотворной форме рассказал своим соотечественникам о нравах и характерах московитян, которых увидел летом 1568 года.
И женщина совсем не так, как наша,
На лошади верхом и рысью скачет.
На каблуках и в пестрых одеяньях — женщины, мужчины, —
И, не жалея денег всех на это, ступает чинно.
Кольцо висящее у женщин уши украшает,
А иным, по древнему обычаю, ничто гордиться этим не мешает.
Их внешность выражает ум, печаль, походка их степенна,
Но к поступкам грубым при случае они прибегнут непременно.
Нет ничего для них зазорного в разврате,
А безрассудства сотворя, не позаботятся скрывать их.
Пусть муж — последний в их стране бедняк,
А вот жене своей румяна не купить не может он никак:
Деньгами награждает, чтоб красилась она, рядилась
И брови, губы, щеки, подбородок румянами и краской подводила.
Вдобавок женщины к привычке этой известное коварство прилагают
И, красясь ежедневно, немалого успеха достигают.
Так искусно они сумеют краску наложить на лицо,
Что даже самому благоразумному из нас, доверься даже он глазам, не мудрено и ошибиться.
Я размышлял, что за безумье их заставляет краситься так часто,
И сравнивал при этом, как ведут они свое хозяйство безучастно.
Турбервилль — единственный из путешественников-иностранцев, кто отметил столь «искусное» наложение косметики, что мужчина вполне мог принять раскрашенное лицо дамы за ее природный румянец. Объяснять, чем вызван обычай, он не стал. А вот приехавший в Москву в 1588 году английский дипломат Джайлс Флетчер задался вопросом и предположил, что «… женщины, стараясь скрыть дурной цвет лица, белятся и румянятся так много, что каждый может заметить. Однако там никто не обращает на это внимание; потому что таков у них обычай, который не только вполне нравится мужьям, но даже сами они позволяют своим женам и дочерям покупать белила и румяна для крашения лица и радуются, что из страшных женщин они превращаются в красивые куклы. От краски морщится кожа, и они становятся еще безобразнее, когда ее снимают».
Интересно, где ему довелось увидеть, как дама «снимает» макияж? Или это всего лишь его, вполне закономерное, предположение? Надо сказать, что имело место и другое объяснение подобной моды.
Адам Олеарий побывал в Москве в качестве секретаря Голштинского посольства дважды в 1634 и 1639 годах. Он родился 1599 / 1600 году, получил хорошее образование, окончил Лейпцигский университет, знал русский и арабский языки. Его ученые познания были столь велики, что русский государь Михаил Федорович предложил ему остаться в качестве придворного астронома и землеведа. Немецкий ученый это предложение не отклонил, но послужить московскому царю ему не довелось.
Посольство ставило перед собой цель — установить торговые отношения с Московией и Персией, и по должности Олеарию надлежало описать свое путешествие. В результате его трудов свет увидела книга под названием «Описание путешествия в Московию…».
Наблюдая нравы и внешность русских, Олеарий, знакомый с бытом европейских жителей, невольно обращал внимание на их схожесть и различия. Так, он заметил, что русские лицом от европейцев не отличаются, «женщины… среднего роста, вообще стройные, нежны лицом и сложением, но в городах все румянятся и белятся, притом… грубо и заметно, будто кто-нибудь пригоршнею муки провел по лицу и кистью выкрасил щеки в красную краску. Они чернят также, а иногда окрашивают в коричневый цвет брови и ресницы».
Ценитель женской красоты, Олеарий не раз с удовольствием отмечал привлекательность наших дам. Так в гостях у некого боярина ему довелось познакомиться с родственницами хозяина. «Обе оне были еще очень молоды, хорошенькие лицом и роскошно одеты». И жену ему представил, была «супруга весьма красивая собою, хотя и подрумяненная». А на Пасху в царском шествии в свите великой княгини насчитал он тридцать шесть сопровождающих боярышень и девушек. Разодетые в красные одежды, в белых шапочках и белых же покрывалах, сильно нарумяненные, ехали они верхами на лошадях, как мужчины, и, наверное, произвели неизгладимое впечатление своей красотой на немецкого путешественника.
Единственное, чего он не мог понять, зачем разрисовывать и без того красивые лица. Вероятно, он искал причину этого обычая и узнал, что, «навещая соседей или появляясь в гостях, женщина, чтобы быть угодною для всех, непременно должна раскраситься сказанным образом, хотя от природы она и была бы красивее, чем нарумянена, и делается это для того, чтобы природная красота не выдавала безобразия тех, которые имели нужду в искусственной прикрасе. Так случилось раз в нашу бытность в Москве, что жена знатнейшего вельможи и боярина князя Ивана Борисовича Черкасского, прекрасная собою, не хотела было румяниться сначала, но ее тотчас же оговорили жены других бояр, зачем она презирает порядок и обычаи их земли и тем хочет опозорить других, себе подобных, и дело до того довели через своих мужей, что эта красивая от природы женщина принуждена была наконец румяниться и, так сказать, зажигать свечку при светлом сиянии солнца.
Так как беление и румяние происходят открыто, то жених обыкновенно накануне свадьбы между прочими подарками присылает своей невесте и ящик с румянами».
Английский врач Самуил Коллинс, обслуживавший двор и самого царя Алексея Михайловича в 1659–1666 годах, не только подметил манеру ярко румяниться и сильно белиться, но и обратил внимание на то, что белила оказывали пагубное воздействие на организм женщин. От них портились зубы, и многим дамам приходилось чернить их, чтобы скрыть изъяны. Эта традиция сохранилась в Белозерске и Торопце до середины XIX века, известно также, что в Средневековье этот обычай существовал у монголов и японцев.
Упоминание о моде московских женщин на косметику мы найдем в записках и дневниках многих европейских дипломатов: в бумагах барона Мейерберга, Рейтенфельса, Койэта, Шлессингера и Корба. Они не добавили ничего нового и не выдвинули собственных объяснений появлению этой моды. Со временем появилось множество различных предположений на счет ее возникновения. Считалось, что облачившись в платья из ярких тканей, славянские красавицы видели свое ненакрашенное лицо бледным, эстетически несопоставимым с таким убранством, и это вызывало потребность завершить свой образ, придав ланитам столь же яркие цвета, что преобладали в тканях и драгоценных камнях их уборов.
А может быть, это связано со страстной натурой русских людей, и коли они жили в столь контрастном мире: в природе — холодная зима и жаркое лето, в обществе — богатый и нищий и т. п., то и в своем быту они повторяли этот контраст, и захотелось им видеть свою кожу не просто светлой, а белоснежной, а румянец — ядреный, густой.
Большой знаток русского быта Иван Забелин пи1 сал: «Белизна лица уподоблялась белому снегу, естественно было украшать его белилами в такой степени, что в цвете кожи не оставалось уже ничего живого или поэтического и эстетически ценного… Щеки — маков цвет, или щечки — аленький цветочек, точно так же свое идеальное низводили слишком прямо и непосредственно к простому материальному уподоблению красному цветку мака. Маков цвет должен был покрывать, как бы цветок на самом деле, только ягодицы щек; таким образом снегоподобная белизна должна была довольно резко освещаться ярким алым румянцем, который не разливался по всему лицу, а горел лишь на ягодицах. Очень понятно, что при таком сочетании на лице белого и красного цвета требовался и цвет волос на бровях и ресницах наиболее определенный, который как можно сильнее выделял эту писаную красоту всего лица. Конечно, для такой цели ничего не могло быть красивее черных волос соболя, тонких, мягких, нежных, блестящих. Оттого соболь становится исключительным идеалом для характеристики бровей, и черная соболиная бровь, проведенная колесом, является необходимым символом красоты. Все это вместе служило самой выгодной обстановкой именно для светлости и ясности глаз. Ясные очи своим блеском, а вместе и взглядом, указывали идеал ясного сокола, который, по всему вероятию, и ясным обозначался тоже за особую светлость своих глаз…»
