Корделия лишь смотрела на подругу, не говоря ни слова.

— Я миссис Джек О'Рейли, а не Рилли Спунс. Он сказал, что ребенок не его и что я просто шлюха. А затем Эммануил…

— Эммануил?

— Я знаю, что это звучит довольно глупо, но моей маме очень нравилось это имя. Именно она мне во всем помогала. К тому времени Эммануил заболел. Ему был всего годик. Он умер.

Рилли несколько раз сделала вдох и выдох, словно желая успокоиться.

— Он умер на Райдингхауз-лейн. Моя мама тогда еще была в здравом уме. Ты ведь помнишь, какой она была — веселой, доброй, все время что-то напевала. Она мне так помогала… О… — Рилли закрыла лицо руками, чтобы остановить поток слез. — Это было ужасно, Корди. Позже, когда Джек играл на Хеймаркете, мама отправилась в театр, подождала конца спектакля, а затем опрокинула на него ночной горшок. Джек знал, кто она, и убежал.

Рилли горько рассмеялась, однако Корделии показалось, что этот смех скорее похож на плач. Она молчала.

— О Рилли, — наконец нарушила тишину Корделия, — мне так жаль!

Маленькая Рилли Спунс сидела в подвальчике, тихонько поправляя юбки, и только этот нервный жест выдавал, насколько она взволнованна. Она смотрела перед собой, а в ее глазах застыла пустота.

— Мы встретились с тобой второй раз, когда я нашла ту злополучную газету. В которой было объявление об Эллисе. Тогда я никак не могла бы рассказать тебе свою историю.

— Но почему же ты до сих пор молчала?

— Корди, когда ты вернулась в Лондон, все было уже в далеком прошлом. И тебе вовсе не нравилось говорить о свадьбах и браке, как и о детях. Ты же сразу начинаешь злиться.

Корделия была явно пристыжена. Она опустила взгляд на свои руки. Она была так поглощена собственной жизнью, что ей некогда было интересоваться жизнью Рилли. Корделия почувствовала, как ее щеки заливаются румянцем.

— Мне очень жаль, Рилли, — снова проговорила Корделия и, встав, налила им по полному стакану портвейна. — В память об Эммануиле, — сказала она.

— Спасибо, — ответила Рилли, но не прикоснулась к стакану.

Они долго сидели в тишине, прислушиваясь к скрипу телег и крикам точильщика ножей за окном, а затем до них донеслось пение мужчин, покидавших кабачок «Блу Коутс» и направлявшихся по Литтл-Рассел-стрит.

Наконец Корделия тихо вымолвила:

— Послушай, Рилли. У меня есть план. Я обдумывала его последние несколько дней, особенно после того как поняла, что могу гипнотизировать, ну, или оказывать определенное влияние на людей, как было с твоей мамой. Я уже до смерти устала ждать новостей от мистера Кеннета. И что потом? Подкинут нам какую-нибудь завалящую работенку, за которую мы должны быть до смерти благодарны. Сколько еще нам терпеть, боясь, что управляющие разорвут с нами контракт или, уволив, вышвырнут вон среди какой-нибудь глуши, где и дороги-то приличной нет? Помнишь, как мы добирались в Лондон? Нас ведь могли убить! Неужели остаток своих дней мы проведем подобным образом? Разве нельзя заняться чем-то другим?

Она встала и начала ходить по комнате.

— Ты знаешь, когда я увидела того профессора с безумной ирландской девушкой, поющей «Джима Кроу», мне это живо напомнило тетю Хестер — я даже увидела сон. Именно тетя Хестер зарабатывала деньги, она, а не мама, которая была актрисой. Именно тетя Хестер поддерживала нас, несмотря на изуродованное шрамами лицо и больную ногу. И, Рилли, не забывай, что мы уже далеко не молоды! Я могу лишиться этого дома, единственного, где ощущаю себя в полной безопасности, — места, в котором я выросла! Ты и твоя мама тоже можете оказаться на улице, и мы закончим свои дни в работном доме на Винегар-Ярде…

— Прошу тебя, Корди, не надо…

— Послушай, Рилли, что я тебе расскажу. Однажды, когда я была еще молоденькой леди, очень довольной собой, моя тетя Хестер отвела меня на Севен-Дайалз (а я никогда не была там, хотя это в нескольких кварталах отсюда), чтобы показать, где выросли они с мамой. Это место произвело на меня отвратительное впечатление, просто отвратительное. В комнатках жили по десять человек, повсюду крысы и тараканы, темные закоулки, откуда доносилось зловоние, злые собаки, дети, пьющие джин, а на улицах… Ты себе не можешь представить, что творится на тех улицах! Это не улицы, а канавы, полные дерьма. До сих пор не могу без дрожи вспоминать… Там повсюду стоит удушливая вонь, прямо тебе на голову могут вылить помои. Крик, проклятия, ругань, — такое впечатление, будто ты попал в пекло, — и представь, люди выходили к нам, чтобы попросить денег, утверждая, что они доводятся нам родственниками! Ты росла в другой обстановке, Райдингхауз-лейн не имел такой ужасной репутации, и у тебя был прекрасный отец, ведь он работал в магазине и обеспечивал вас с мамой. Я же совсем из другой семьи. И именно поэтому я боролась за Эллиса. Именно поэтому я не могла поверить в свою удачу (оказалось, что я правильно делала, что не верила!), ведь Эллис сказал, что готов на мне жениться только потому, что я выгляжу и говорю как настоящая леди!

Она с громким стуком поставила стакан с портвейном на стол. Он разбился, но Корделия не обратила на это никакого внимания.

— Готов жениться на мне, женщине, чья мать и тетя были родом из самых последних трущоб?! Конечно, это был лишь сон! Как были сном и ужин с лордом Кастелри, и тот вечер, когда герцог Веллингтон целовал мне руку. Сном были все годы, которые я провела в Уэльсе!

Корделия внезапно направилась к рукомойнику, где стоял кувшин с водой. Она отвернулась от Рилли, сплюнула, и та решила, что Корделию стошнит прямо в раковину. Она быстро наклонилась, собрала осколки стекла и вытерла остатки разлившегося портвейна. Никогда еще с тех пор, как она вернулась из Уэльса, Корделия не высказывалась столь многословно о своем прошлом. Рилли не могла и предположить, что воспоминания о нем причиняют ее подруге такую боль. Рилли задумалась, не пришло ли время завести разговор о пропавших детях Корделии. Она хорошо помнила их имена: Манон, о которой тетя Хестер сказала, что девочка очень похожа на Кити. И Гвенлиам, у которой были серые глаза самой тети Хестер. И странный малыш Морган, которого всегда забавляли крабы и водоросли. Ни разу, с тех пор как она вернулась в Лондон, Корделия не вспоминала о них.

Наконец Корделия налила себе стакан воды из кувшина и направилась к ней — ее щеки пылали, волосы рассыпались в беспорядке, однако Рилли невольно подумала, что даже в таком виде ее подруга выглядит потрясающе.

— Мой дом здесь, на Литтл-Рассел-стрит, в Блумсбери, и это вполне приличный дом! И я все еще могу говорить и ходить, как полагается истинной леди. Никто и ничто не заставят меня расстаться с этим домом. Я придумала план. Мы столько раз становились жертвами обмана. Ты рассказала мне о Джеке. Что ты скажешь насчет того, чтобы начать все сначала?

— Обманывать самим?

— Нет, я не это имела в виду. Я бы сказала, что мы могли бы помогать людям. Послушай, Рилли, у меня есть немного денег под половицами, не очень много, но есть. Подумай обо всех тех богатых людях, которые были на лекции в больнице. Они наблюдали за экспериментом и говорили о гипнозе так, словно моя тетя Хестер не занималась им еще много лет назад! Ты ведь видишь, что он входит в моду? Не знаю, что я сделала с твоей мамой, но чувствую: происходит что-то странное. Мы знаем точно, что я сумела ее загипнотизировать — о Рилли, я не хотела, чтобы все вышло именно так, люди не должны падать и расшибать себе голову во время сеанса гипноза! Но я возвращаюсь к тому, о чем говорила. Я читала о френологии, и, знаешь, тетя Хестер тоже использовала ее иногда. Думаю, любой дурак мог бы ее применять, с разумной осторожностью, конечно. А в книгах, между прочим, говорится, что френология — это настоящая философия, как наука об изучении электричества! Так что никакого обмана с нашей стороны не будет.

Она подхватила газетные листки.

— Я хочу потратить свои последние деньги на то, чтобы заплатить вперед за аренду и дать рекламное объявление в «Монинг кроникл», в «Таймс», ну и еще в какой-нибудь еженедельник. Любая популярная газета нам подойдет. Посмотри, я уже составила текст объявления.