Все, о чем писал до сих пор Золя, было ему порою мало знакомо. Каждый раз он должен был предельно напрягать свое творческое воображение, чтобы воссоздавать неведомые миры, рисовать персонажей, которых никогда не встречал в жизни. Конечно, он призывал на помощь не только фантазию. Золя умел наблюдать и со стороны, умел использовать каждую деталь, почерпнутую из разговоров с друзьями или из книжных источников. Эффект получался поразительный, и нам дела нет до того, что Золя не жил в великосветских особняках, не торговал на Центральном рынке, не играл на бирже, не пользовался услугами дам полусвета, не работал в шахтах. Мы ему верим и знаем — чутье художника никогда его не подводило, картины жизни, нарисованные им, правдивы, герои его книг — живые люди, с которыми мы и сами когда-то встречались. Но у Золя в резерве всегда оставалась тема, по-настоящему близкая ему и знакомая до мельчайших подробностей. Вот уже двадцать лет, а может быть, и больше, как он живет среди писателей, художников, журналистов. Он встречается с ними дома, в кафе, на выставках, у издателей. Они заполняют его творческую и личную жизнь. С ними ведет он споры, с ними делится своими замыслами, радостями и невзгодами. Их жизнь — его жизнь. Однако Золя долго не решается рассказать обо всем этом — самом ему близком, хотя с начала работы над «Ругон-Маккарами» им задуман роман об искусстве, о творчестве («Рамка одного романа — художественный мир»). Правда, однажды перед нами возник образ Клода Лантье — молодого художника, беспечно бродящего по закоулкам Центрального рынка. Клод рисовал груды живности и овощей и попутно высказывал мысли об искусстве, в которых нетрудно обнаружить мысли самого Золя. В Клоде угадывался Сезанн, но были в нем черты, глубоко роднящие его с автором. Недаром Золя назвал свой первый автобиографический роман «Исповедью Клода», а позднее подписывал некоторые статьи псевдонимом «Клод».

Клод был симпатичен и дорог Золя. Он возвышался над миром обывателей, подкупал своей искренностью и энтузиазмом. Однако судьба Клода была заранее предопределена, потому что Золя записал когда-то «Клод Дюваль (Лантье), второе дитя рабочей четы. Причудливое действие наследственности, передающее гениальность сыну неграмотных родителей. Влияние нервной матери. Интеллектуальные потребности Клода неудержимы и исступленны, как физические потребности других членов его семьи. Безудержность, с которой он удовлетворяет страсти своего мозга, поражает его бессилием. Захватывающий физиологический анализ художественного темперамента наших дней и потрясающая драма интеллекта, пожирающего самого себя».

Золя был последователен и настойчив в осуществлении своих замыслов и до конца работы над «Ругон-Маккарами» старался по возможности не отступать от них. И можно себе представить, как трудно было ему уложить в эту заранее придуманную схему огромный опыт, накопленный им к моменту, когда он решил засесть за роман «Творчество».

Это случилось весной 1885 года. 22 мая умер Гюго. Смерть великого писателя болезненно отозвалась в душе Золя. Последние годы он не раз выступал против своего бывшего кумира, выступал потому, что вел неустанную борьбу против романтического мышления, утверждая натуралистическую эстетику. Надо было отвлечь молодежь от всяческих химер, заставить ее трезво смотреть на жизнь, опираясь на достижения новейшей науки. Но это не мешало Золя уважать и любить автора «Отверженных», преклоняться перед его мужеством в годы Второй империи и, главное, помнить о том, что путь в литературу открыло ему творчество Гюго.

Гюго хоронили как первого человека Франции, со всеми возможными почестями, а Золя в это время думал о далеких годах своего детства, об удивительных прогулках с друзьями, о томиках Мюссе и Гюго, которые были для них почти что молитвенниками.

Первые страницы романа «Творчество» посвящены этим безвозвратно ушедшим золотым дням. Читателю легко было догадаться, что Клод Лантье — это Поль Сезанн, что Пьер Сандоз — это Золя, что Луи Дюбюш — это Байль. К этому времени книга Алексиса была уже широко известна, а там со всеми подробностями рассказывалось о жизни трех закадычных друзей из Экса.

Золя провел черту между собой и Клодом, и это облегчало задачу создания образа центрального героя в полном соответствии с начальным замыслом. Прообразом Клода оказывался Сезанн. Об этом свидетельствуют и подготовительные рукописи: «Мастерская Сезанна. Все черточки его характера. Все его позы». Итак, Клод — это Сезанн, но в общих чертах. Золя вовсе не думал живописать его жизнь. Однако необузданность Сезанна, его темперамент, буйные и подчас устрашающие краски его полотен — это годилось. Может быть, в Клоде было что-то и от Эдуарда Мане да и от самого автора. Как и его герой, Золя испытывал временами страх перед своими замыслами, на собственном опыте знал, как трудно воссоздать в произведениях искусства иллюзию жизни. Эта схватка художника с натурой, может быть, самый драматический момент творчества. Клод — обобщение, и Поль лишь частица его образа.

Так же Золя поступил и с Сандозом, но в этом герое сходства с прототипом (самим Золя) значительно больше. В Могудо угадывался Солари, в Мазеле — Кабанель, в Фожероле — Бурже и Гильме. И опять-таки это только тени живых людей, литературные герои, обретшие в книге иную жизнь, иную судьбу.

Воспоминания о «салоне отверженных» помогли создать Золя сцены с выставочными залами, пригодились ему и окрестности Медана и многое другое, с чем писатель соприкасался в разное время.

Однажды Золя прочитал Сезанну отрывки из романа, и тот только одобрил. Но когда Золя отослал своему другу экземпляр книги, Сезанн ответил весьма холодно, а затем прекратил переписку. Сезанн был явно раздосадован, и можно только догадываться о том, что так обидело художника и что заставило его разорвать с Золя многолетнюю дружбу.

Золя искренно любил Поля, и Сезанн платил ему такой же взаимностью. С первой разлуки они почувствовали эту близость еще больше. Их письма трогательно-нежны. Они поверяли друг другу свои помыслы, сердечные тайны. Сезанн писал в честь Эмиля стихи, Золя посвятил ему сборник «Мой салон». Когда они оба оказались в Париже, духовное общение стало для них необходимостью. «Вечера» у Золя, поездки в Беннекур все больше и больше привязывали их друг к другу. И даже тогда, когда они разлучались надолго, дружба не угасала. В трудные минуты Сезанн обращался к Золя с различными просьбами. Как-то он попросил взаймы денег, а в 1877 году Золя посредничает между своим другом и его матерью. Дело в том, что отношения Сезанна с родителями были весьма натянуты, отец не мог простить сыну его увлечения искусством, а Сезанну претили буржуазные порядки, заведенные в его родном доме. Ссора с семьей стала неизбежной, когда у Сезанна появился ребенок от любимой им женщины. Золя тотчас же получил письмо:

«Я тебя прошу уведомить мою мать, что мне ничего не надо, так как я собираюсь провести зиму в Марселе. Если в декабре месяце она возьмет на себя заботу подыскать мне в Марселе совсем маленькую квартирку, из двух комнат, лучше, однако, в не совсем плохом квартале, то она доставит мне большое удовольствие. Она может переправить туда кровать и все, что нужно для спанья, два стула…» и т. д.

Во время посещения Медана Сезанн чувствовал себя как дома — много работал, рисовал в различных позах Александрину. Золя был счастлив в такие дни, и об этом свидетельствует уже цитированное письмо: «Сезанн здесь, весь мой маленький мирок со мной».

Друзья Золя были также друзьями Сезанна. Художник привязался к Алексису.

Конечно, каждый из них шел своей дорогой, у каждого были свои взгляды на искусство. Золя не скрывал, что его друг не владеет рисунком. Сезанн посмеивался над мелодраматическими эффектами в произведениях Золя, в частности в пьесе «Западня». Но все это были мелочи, которые, кажется, должны были бы отступить на задний план перед долгой и проверенной дружбой.

И все же тихая ссора двух больших художников остается фактом.