В окне появился Уолли, он принес ее смятый плащ.

— Мардж, я помогу Адель, — он задыхался. — Ты все получишь в наилучшем виде.

— Спасибо, Уолли.

— Это был отличный старик.

— Да. До свидания, Уолли.

После гудка процессия тронулась вниз по дороге. Громкоговоритель над главным зданием вещал: «Завтрак накрыт в большом обеденном зале». Толпа на лужайке уже поредела, отдыхающие потянулись к дверям столовой. Марджори вдруг почувствовала, что очень голодна, но уже было слишком поздно что-либо предпринимать. В заднее стекло она видела Уолли и Ноэля, стоявших бок о бок на крыльце главного здания и наблюдавших за отъездом процессии.

Машины медленно продвигались по неровной дороге, подпрыгивая на ухабах, из-под колес веером летели брызги. Затем они миновали арку ворот и выехали на автомагистраль.

Марджори оглянулась на сверкающую позолотой Леди «Южного ветра», которая украшала арку, и вспомнила, с каким восторгом и душевным подъемом прошла она в июне под этим изображением. Мать поразила ее заданным в это мгновение вопросом:

— Разница между приездом и отъездом огромна, а? — Миссис Моргенштерн искоса наблюдала за дочерью с переднего сиденья.

— Да, мам.

— Для дяди, однако, разница еще больше.

— Я знаю.

Помолчав, миссис Моргенштерн спросила:

— Скажи честно, Марджори, это Содом и Гоморра, верно?

Марджори колебалась. Потом ответила:

— Более или менее, мама. Более или менее так и есть. Теперь ты мне скажи честно. Почему тогда все это так прекрасно?

Мать сделала гримасу.

— Это древний вопрос. — Она опять смотрела вперед.

Кортеж плавно продвигался по магистрали к Нью-Йорку.

Только много часов спустя, когда похороны окончились и машины покидали кладбище на Лонг-Айленде, где дядю опустили в черную землю, Марджори внезапно поразила одна мысль, пробившись сквозь туман потрясения и горя. Мысль о том, что смерть Самсона-Аарона помешала ей отдаться Ноэлю и что вряд ли что-либо другое на свете смогло бы ее остановить.

Девушки не так уж часто получают приглашение на главную роль на Бродвее на следующий день после окончания колледжа. Марджори Моргенштерн это удалось.

Перед самым началом церемонии, когда она, переодеваясь, хохотала и проказничала с остальными выпускницами в раздевалке Карнеги-Холла, преподаватель драматического искусства мисс Кимбл стремглав влетела к ним. И глаза, и нос — все у нее покраснело. Она крепко обняла ошарашенную Марджори, окутав ее ароматом хвойного мыла, прижалась к ней мокрым лицом, поцеловала и вручила письмо для бродвейского продюсера Гая Фламма.

— Это, конечно, не волшебный ключ, который откроет тебе врата рая. Но поверь мне, девочка, любой контракт — это прекрасно, если ты заключаешь его на Бродвее. Ты стоишь на пороге славы, дорогая моя. Я верю в это. Передай от меня огромный привет Гаю, и да хранит тебя Господь!

С этими словами, подарив Марджори еще один поцелуй и еще одно облако хвойного аромата, мисс Кимбл исчезла.

Марджори шагала в переполненный концертный зал, где оркестр очень громко, но нестройно играл «Пламя битв и торжество побед». Голова ее была приподнята, плечи развернуты, глаза смотрели прямо перед собой, на пучок кудрявых волос Энни Монахан, шагающей впереди нее. И только краешком глаза она смутно видела ряды любопытных лиц и белые пятна программок в руках.

У форменного платья из грубой черной шерсти, которое выдали для выпуска, был неприятный запах, как будто оно долгие годы провалялось в углу на чердаке. Марджори казалось, что она видит себя со стороны — в черной квадратной шапочке с кисточкой, покачивающейся у виска. В раздевалке она острила вместе с остальными над абсурдностью этого наряда и наигранной помпезностью всего выпускного вечера в снятом внаем зале. Но в этот торжественный миг, шагая в проходе между рядами, она забыла, как игнорировала месяцами занятия и как ненавидела, всей душой ненавидела колледж Хантера за то, что это отнюдь не Корнелл или Барнард.

В душе у нее смешались сентиментальная жалость и возвышенное предвкушение счастья. Она часто видела имя Гая Фламма на афишах. Он не был всемирно известным режиссером, но он в любом случае наверняка был режиссером на Бродвее. Неожиданное письмо от мисс Кимбл, лежавшее у Марджори в кармане, значило для нее больше, чем диплом, который ей должны были вручить. Это было настоящее посвящение в профессию, каковы бы ни были ее успехи в колледже, куда там диплому! Это письмо должно было осветить ее путь в будущее.

Кроме того, Марджори очень волновало, присутствует ли в зале Ноэль. И если да — то как ей быть после окончания церемонии. Мама, естественно, захочет пойти к Крафту. А Ноэль, который мог с аппетитом поглощать пищу в самой шумной и грязной забегаловке, об этом ресторане говорил, что его атмосфера наводит на него ужас.

После катастрофически скучных речей началась церемония вручения дипломов. Семь сотен девушек, одна за другой, выходили на сцену и получали от декана рукопожатие и белый свиток, как на конвейере. Жидкие аплодисменты слышались то в одном, то в другом конце зала при выходе очередной девушки. Лишь медалисты и общественные лидеры вызывали бурную овацию.

По мере приближения своей очереди в Марджори росло напряжение и острое сожаление о том, что она не постаралась учиться лучше, чтобы выбиться из этого серого ряда никому не известных личностей.

— Фелиция Мендельсон…

— Агнес Монахан…

— Марджори Моргенштерн…

Она прошла по пустой сцене к декану, чувствуя, как земля плывет у нее под ногами. К ее огромному удивлению, раздались аплодисменты.

Она взглянула влево, на ряды многочисленных лиц. Хлопали даже ее однокурсники. В глазах декана официальное выражение смягчилось до дружеского, рука его тепло, мягко и крепко пожала руку Марджори. «Удачи тебе, Элиза», — и все. Марджори Моргенштерн, бакалавр наук, покидала огромную сцену Карнеги-Холла с дипломом в руке.

— Катарина Мотт… Роза Муччо… Флоренс Нолан… — Ей стало ясно, что ее «Пигмалион», поставленный самостоятельно в ноябре, после отказа от него театрального кружка из-за излишней амбициозности, принес-таки ей определенную известность в студенческих кругах.

Несколько минут спустя она плакала, как и многие другие девушки, получившие диплом, когда следующий выпускной курс запел гимн альма-матер:

Слава по всему огромному миру — вот мечта

Истинной дочери Хантера…

Ей этот гимн всегда казался глуповатым. Ну, что это — «слава по всему огромному миру»! — и это о толпе мечущихся по темным мрачным коридорам девушек! Он и сейчас показался ей глупым. Но она все равно плакала, потому что это было расставание.

Набитый битком, душный вестибюль был пропитан запахом дождя и влажных плащей. Марджори пробиралась сквозь толпу, расталкивая народ локтями, к своим родителям, стоящим поодаль от толпы под навесом, вместе с Ноэлем. Шел очень сильный косой дождь, ветер просто обжигал холодом. Она нежно обняла мать, затем отца и порывисто схватила Ноэля за руку.

— Тебе устроили настоящую овацию, — сказал он. Ноэль был одет в видавшую виды коричневую шляпу с потерявшими всякую форму полями, коричневое пальто «в елочку», слегка протертое на локтях. Руки сжаты в кулаки и засунуты в карманы, плечи напряжены, кривая усмешка на губах — ему было явно не по себе. Светлые тонкие волосы сегодня отнюдь не скрывали его тридцати лет.

— Наверняка это были твои и мои друзья, — ответила она, — хлопали достаточно громко, чтобы вызвать эхо в зале.

Вдруг ее закружили объятия, лицо погрузилось во влажный беличий мех.

— Зайчик мой сладкий, поздравляю! Да здравствует свобода!

— Маша! Привет.

— Солнышко, ты не обижаешься, ведь правда? — Глаза Маши были все такие же острые, но глядели они с сильно похудевшего лица. — Я увидела объявление в «Таймс» о сегодняшнем выпуске, вынуждена была отпроситься с работы, чтобы увидеть выпускницу-Морнингстар! Дорогая, ты выглядела грандиозно, но остальные — страшилища. Послушай, откуда Хантер их выкапывает? — Она повернулась к родителям. — Нет, только посмотрите на них! Как им удается выглядеть все моложе и моложе? — Она бросила лукавый взгляд на Ноэля: — А это, похоже, сам великий мистер Эрман!