Марджори направилась к своему бунгало; она шла, почти шатаясь от внезапного прилива усталости, а придя домой, упала на кровать, совсем обессилев.

Поцелуй разбудил ее. В поцелуе чувствовался сильный запах рома. Было еще светло. Уолли Ронкен стоял, наклонившись над ней и немного покачиваясь. На нем была желтая рубаха и серые фланелевые брюки; не проходило ни одного праздника, чтобы он не напился.

— А, принцесса, проснулась, — проговорил он.

— Скажи, зачем ты действуешь мне на нервы? — Марджори посмотрела на него сонными глазами, затем потянулась, непроизвольно зевнула; на ней по-прежнему был костюм, в котором она выступала, — короткая юбка и лиф. — Ты уйдешь сейчас же отсюда. Тебе никто не позволял находиться здесь. И с чего это ты вздумал целовать меня, когда я сплю? Мне следовало бы ударить тебя за это.

— Почему, это же классический способ пробуждения спящей красавицы, — сказал Уолли. — Я разрушил чары колдовства столетней давности, принцесса. Часы снова тикают в замке. Повара и конюхи зевают и потягиваются. Король вновь стал считать свои потускневшие деньги, а паук заканчивает плести паутину, которая висела незаконченная и пыльная целый век…

— Ты пьян, — произнесла Марджори, зевая. — И сейчас уже не средневековье. Ты отвратителен.

— Да, я знаю, принцесса. Я действительно отвратителен. Но я не всегда был таким. — Он говорил медленно, но достаточно ясно, делая изящные жесты стаканом и не замечая, что проливает спиртное. — Сейчас, когда я избавил тебя от колдовства, ты не расколдуешь меня? Знаешь, принцесса, злая ведьма превратила меня в отвратительную жабу в очках. Один поцелуй этих девственных губ, и на твоих глазах я превращусь в стройного, высокого, красивого человека с золотистыми волосами, в черном свитере директора по социальным вопросам. Мы с тобой поженимся и будем счастливы всю оставшуюся жизнь; она будет у нас с поцелуями, рублеными шницелями и рестораном, где стоит автомат для изготовления кофе.

— Не будь таким смешным. — Она взглянула на часы. — О Господи, уже половина седьмого.

— Тебя хотят видеть в конторе, — сказал Уолли, — эти «сильные мира сего», особенно я.

— Ноэль?

— Христос с ним. Скажи мне, я бы тебе понравился больше, если бы меня звали Аш Вензди Вронкен?

— Уходи отсюда. Я спущусь туда через минуту. Что он хочет?

— Твое прекрасное белое тело. А кто не хочет его?

— Боже милостивый, сколько же ты выпил?

Он осушил стакан и бросил его в сторону, а затем поплелся к двери и обернулся.

— А сирени нет. — Он показал пальцем вверх. — Слышишь? Нет сирени.

— Что?

— Она не помнит, — сказал он, глядя на потолок. — И эти слова остались в моем сердце. «Ты получишь еще поцелуй, — говорила ты, — когда мы найдем такую сирень снова». Я получил его, малышка. А сирени нет. Я обманул тебя.

— Сирень или не сирень, я вообще не собиралась прибегать к крайним мерам с тобой, но если ты не прекратишь вести себя как ребенок…

— Она не знает тайны, которая хранилась в сердце поэта. Уход со сцены Марчбэнкса — человека, сорвавшего банк. Пусть играют марш, — сказал Уолли. Он вышел из двери и тут же упал вниз головой со ступенек лестницы со страшным грохотом. Когда Марджори в тревоге подошла к двери, он стоял на коленях и очищал себя от грязи и опавших листьев. — Это не причинило никакого вреда. Мне — ничего. Скажи мне, между прочим, как твоей родне понравился Ноэль?

— Вставай и уходи отсюда, ты, неотесанный болван, пока я не сообщила полицейским о тебе как о чрезмерно любопытном человеке.

Он поднялся на ноги, щурясь и оглядываясь вокруг. Его лицо выглядело странным, взгляд был пустым и беззащитным.

— Если вынесено обвинение, то мне нужны мои очки. Я не могу видеть даже собственную руку без них.

— Они как раз за твоим каблуком. Не наступи на них.

Уолли надел очки и посмотрел на нее украдкой.

— А, так лучше. Доктор Ливингстон, я осмелился?..

— Уходи. — Она вошла в бунгало, но вскоре снова появилась на улице. Хотя Марджори проспала два часа, она чувствовала, что ее силы не восстановились, и была сонной. Этот день, казалось, был самым длинным днем в ее жизни. Как будто целая неделя прошла со времени ее разговора с отцом в лодке. Марджори, одетая в зеленое хлопчатобумажное платье, побежала вниз по тропинке по направлению к конторе.

— Давайте сохраним наше достоинство, пожалуйста, мисс Морнингстар, — услышала она слова Уолли, когда вышла на лужайку. — Что, Катарина Корнелл сбежала? А Бернхардт?

— Вы снова?

Он подошел к ней и стал ходить за ее спиной.

— Что на самом деле сказала твоя родня? Понравился ли им наш мужчина — обладатель тысячи достоинств?

— Он понравился им гораздо больше, чем вы в вашем теперешнем состоянии, вот что я вам скажу. Стыдитесь. Вы еще совсем ребенок, а уже так напиваетесь в середине дня.

— У меня есть несколько ответов на это. Половина седьмого — это не середина дня, а конец его. Я не пьян, я немного выпил в лучших традициях английского джентльмена. Я не ребенок, а изумительно талантливый молодой писатель. Поэтому требую к себе соответствующего уважения, и я решительно советую вам подумать, чего стоит ваш выбор…

— Вот о чем я собираюсь поговорить с вами, Уолли, когда вы будете более трезвым. О вашем произведении. Вам необходимо все исправить, мой мальчик.

— О, в самом деле? — Он указал на палатку. — Извини меня, я отойду, чтобы восстановить силы несколькими глотками спиртного. Я мигом, это не займет много времени. Может быть, вам тоже принести?

— Нет, спасибо. Вы извинитесь за этот вечер. Идите, продолжайте в том же духе, превращайтесь в свинью. Только держитесь от меня подальше.

— Не в свинью, а в лягушку. Принца-лягушку. Пожалуйста, не оставляйте меня. Нет другой такой чистой девушки в пределах тысячи миль.

Марджори скорчила ему рожу и вошла в здание. Ноэль сидел за фортепиано, разучивая мексиканскую песню с группой собравшихся вокруг него людей. Он по-прежнему был в желтом выгоревшем костюме. На крышке фортепиано лежало сомбреро, украшенное серебристыми блестками. Ноэль выглядел очень странно, его лицо было своеобразного темно-коричневого цвета, а волосы — густые, волнистые и белокурые.

— Эй, Мардж, ты получила удовольствие от праздника?

— Это было замечательно. Если не считать того, что я ни жива, ни мертва.

— Праздник прошел хорошо, не правда ли? — Он оставил фортепиано. Его глаза и зубы оттеняли блеск коричневого грима, на лице сверкала мужественная усмешка. — Ни один лагерь не имеет ничего подобного. Конечно, это просто набор банальных глупостей, но было весело.

— Очень весело.

— Твои родители получили удовольствие?

— Да. Они уже уехали. Она чудесно провели здесь время.

— Надеюсь, что это так. Они на самом деле очень приятные люди. Этим утром мы с твоей мамой подружились.

— Она мне рассказала.

— Тебе сегодня больше не надо работать, не так ли? Никаких танцев не намечается.

— Хорошо. Разве только ты захочешь, чтобы я сделала что-нибудь.

— Нет, нет, я просто так, хотел узнать… Почему бы тебе не поужинать со мной при свете факелов? Со мною и твоим дядей? У меня такое чувство, что я не видел тебя целый год.

— О, разве? — Она рассмеялась с облегчением. — Поэтому ты послал за мной? У меня тоже похожее ощущение. Я бы с удовольствием, Ноэль, спасибо. Я пойду и переоденусь.

— Подожди, есть еще одно дело.

Подошел Уолли и встал рядом с Марджори; он начал приставать к ней, чтобы она выпила.

— Вот, Морнингстар. Выпей за кого-нибудь, кто у тебя умер или кого уже давно нет в живых.

Марджори с неохотой взяла у него стакан и сказала Ноэлю:

— За этого дурака, посмотри на него. Он пришел и разбудил меня своим влажным, пропитанным ромом поцелуем.

Ноэль рассмеялся, посмотрев на Уолли с дружеским любопытством.

— Ну, что случилось с тобой, молодой степенный человек? «Южный ветер» окончательно вселился в тебя, эй?