На Дальнем Востоке, как и в Европе, обнажились разногласия между СССР и США по поводу устройства послевоенного мира. Вслед за Трумэном и Макартуром американский Госдепартамент начал проявлять большую жесткость в отношении Москвы. Американские представители в Румынии и Болгарии получили указания от госсекретаря США Джеймса Бирнса, предписывающие им совместно с англичанами оказывать поддержку оппозиционным силам и протестовать против грубых нарушений «Декларации об освобожденной Европе» со стороны СССР. 20-21 августа американские и британские дипломаты поставили в известность короля Румынии, регента Болгарии и советских членов союзных контрольных комиссий в этих странах о том, что они не намерены признавать новые просоветские правительства в Бухаресте и Софии до тех пор, пока туда не войдут кандидаты от оппозиции. Это был первый случай, когда США и Великобритания выступили единым фронтом, настаивая на буквальном исполнении положений Декларации о совместных действиях трех союзных правительств в оккупированных странах. Получалось, что западные державы отнюдь не даровали в Потсдаме Советскому Союзу свободу действий на Балканском полуострове. На территориях, занятых советскими войсками, такое развитие событий возродило надежды на помощь Запада и усложнило реализацию советских планов в Восточной Европе и на Балканах. От Латвии до Болгарии поползли слухи о том, что неизбежна война между США и СССР, что американцы сбросят на Сталина атомную бомбу и заставят его убраться из оккупированных европейских стран. Министр иностранных дел Болгарии, к большому неудовольствию коммунистов, объявил о том, что выборы в этой стране будут отложены до тех пор, пока не будут созданы условия для наблюдения за ними Союзной контрольной комиссии, состоящей из представителей всех трех великих держав. «Возмутительно! Капитулянтское поведение», — записал в своем дневнике Георгий Димитров. Советские источники в Софии сообщали Москве о сильном и скоординированном давлении со стороны англичан и американцев{132}.
Озабоченность советских властей усиливало то обстоятельство, что Бирнс и британский министр иностранных дел Эрнст Бевин теперь действовали заодно, точно так же, как весной 1945 г. Трумэн и Черчилль выступили по польскому вопросу. Сталин немедленно дал указание генералу Сергею Бирюзову, начальнику советских вооруженных сил в Болгарии: «Никаких уступок [западному давлению]. Никаких изменений в составе правительства». Вызванным срочно в Москву Димитрову, Коларову и Трайчо Костову Сталин выговаривал: «Вы перетрусили… перепугались и смутились. Никто не требовал от вас изменения состава правительства. Отсрочили выборы, ну и поставьте точку на этом». Вождь требовал от болгар поддерживать «нормальные отношения с Англией и Америкой» и стараться организовать карманную оппозицию, чтобы не было придирок Запада. Сталин с презрением отзывался о правительстве лейбористов: «Бевин напоминает мне Носке, такой же мясник, грубый, самоуверенный, малокультурный. А Эттли не имеет никаких особых качеств вождя. Дураки получили власть в большой стране и не знают, что делать с ней. Они эмпирики… своего плана по внешней политике не имеют»{133}.
Тем не менее в глазах Сталина события на Балканах, а также в Японии могли, в случае советских уступок, стать началом политического контрнаступления Запада, особенно учитывая изменение мирового соотношения сил после Хиросимы. Многие из тех, кто входил в ближайшее окружение Сталина, а также представители военных и научных кругов думали примерно так же. Это ощущение сходно с теми выводами, к которым много лет спустя пришли американские историки, в том числе Гар Альперовиц: американская дипломатия после Хиросимы приняла характер «атомной дипломатии» — США использовали монополию на атомное оружие как веский аргумент давления на СССР{134}.
11 сентября в Лондоне открылась первая конференция министров иностранных дел держав-победительниц. Эта встреча стала, по выражению русского историка Владимира Печатнова, «первой серьезной пробой сил» в послевоенной дипломатической игре внутри Большой тройки. Сталин неотступно следил за ходом переговоров, находясь на отдыхе, на правительственной даче на Черном море. Он дал указание Молотову отстаивать Ялтинские соглашения, которые, по его мнению, закрепили принципы взаимного невмешательства великих держав в сферы влияния друг друга. Ожидая, что англо-американцы будут требовать уступок в отношении Румынии и Болгарии, Сталин писал Молотову шифротелеграммой: «Румыны чувствуют себя хорошо, будут держаться крепко и по всем данным махинации союзников будут разбиты. Необходимо, чтобы ты также держался крепко и никаких уступок союзникам насчет Румынии не делал». Вождь указывал Молотову на прецедент с оккупацией Италии, где западные союзники действовали без консультаций с Советским Союзом. Если западные державы будут упорствовать по Балканам, то Москва не подпишет мирный договор с Италией. Сталин рассуждал: «Может получиться то, что союзники могут заключить мирный договор с Италией и без нас. Ну, что же? Тогда у нас будет прецедент. Мы будем иметь возможность, в свою очередь, заключить мирный договор с нашими сателлитами без союзников. Если такой поворот дела приведет к тому, что данная сессия Совета министров окажется без совместных решений по главным вопросам, нам не следует опасаться и такого исхода»{135}.
В первые же дни конференции Бирнс предложил пригласить Францию и Китай для обсуждения мирных договоров со странами — сателлитами Германии — Финляндией, Венгрией, Румынией и Болгарией. Молотов дал на это свое согласие, не запросив мнения Сталина. Он не придал значения этому предложению, полагая, что американцы просто хотят повысить роль постоянных членов Совета Безопасности ООН в мирных переговорах. Однако Сталин рассматривал любое начинание западных политиков как часть их крупного замысла, направленного на подрыв концепции особых сфер влияния — концепции, которая была легализована, по его мнению, Ялтинскими и Потсдамскими соглашениями. Промашка Молотова привела его в ярость. Он приказал своему недальновидному наркому отозвать свое согласие на участие Китая и Франции в обсуждении договоров. Молотов признал, что совершил «крупное упущение», и немедленно выполнил сталинский приказ. Тем не менее, начиная с этого эпизода, Сталин утратил прежнее доверие к своему министру. Ему стало казаться, что Молотов расслабился, утратил прежнюю закалку. В результате конференция застряла на обсуждении процедурного вопроса{136}.
Бирнс, даже если у него и было намерение сыграть в Лондоне в «атомную дипломатию», вовсе не желал стать в глазах общественности виновником срыва совещания. Надежды на послевоенное сотрудничество великих держав были тогда велики и в США. 20 сентября американский госсекретарь предпринял попытку спасти конференцию, предложив Молотову заключить договор между США и СССР о демилитаризации Германии на срок от двадцати до двадцати пяти лет. В своем послании Сталину Молотов рекомендовал принять предложение Бирнса, «если американцы более или менее пойдут нам навстречу по балканским странам». Однако Сталин не собирался выводить советские войска из Германии и не верил в обещания американцев{137}. Кремлевский правитель объяснил Молотову, что предложение Бирнса преследует четыре цели: «Первое — отвлечь наше внимание от Дальнего Востока, где Америка ведет себя как завтрашний друг Японии, и тем самым создать впечатление, что на Дальнем Востоке все благополучно; второе — получить от СССР формальное согласие на то, чтобы США играли в делах Европы такую же роль, как СССР, с тем чтобы потом в блоке с Англией США взять в свои руки судьбу Европы; третье — обесценить пакты о союзе, которые уже заключены СССР с европейскими государствами; четвертое — сделать беспредметными всякие будущие пакты СССР о союзе с Румынией, Финляндией и т. д.»{138}.
