Для советского политического руководства Чернобыль стал событием не менее драматичным, чем Карибский кризис. «Одно дыхание только, и мы почувствовали, что такое ядерная война», — сказал Горбачев на заседании Политбюро. Под влиянием Чернобыля в умах членов Политбюро произошел сдвиг, которого не могла добиться никакая американская политика давления на СССР. После аварии на АЭС для сторонников «нового мышления» стало очевидно, что надо отказываться от шпиономании, практики всеобщего засекречивания и что в ядерный век следует пересмотреть весь подход к международной безопасности. В течение года после Чернобыльской трагедии кардинальные перемены произошли в советской политике по вопросам ограничения ядерных вооружений, особенно по мерам контроля и доверия. Начала меняться советская военная доктрина. Чернобыль вынудил Политбюро разрешить «гласность» — возможность для СМИ сообщать и самостоятельно комментировать правдивую информацию. «Гласность» была первоначально направлена против ведомственной секретности, но она также означала и преодоление табу на публичное обсуждение запретных тем советской истории, культуры и экономики. Забрезжил конец тоталитарной практике использования цензуры, лжи и замалчивания, господствовавшей в СССР начиная с прихода большевиков к власти. Через несколько недель после катастрофы Горбачев сказал своим коллегам: «Ни в коем случае мы не согласимся… скрывать истину. Мы несем ответственность и за оценку происшедшего, и за правильность выводов. Наша работа теперь на виду у всего народа и у всего мира. И думать, что мы можем ограничиться полумерами и ловчить, недопустимо. Нужна полная информация о произошедшем»{1083}.
Горбачев объявил членами Политбюро, что для прекращения гонки вооружений Советскому Союзу следует выйти с более смелыми инициативами по разоружению. В конце мая 1986 г., по инициативе Шеварднадзе, состоялась встреча главы партии с ответственными работниками МИД. Горбачев заявил дипломатам, что администрация Рейгана пытается подтолкнуть Советский Союз к изнурительной гонке вооружений. Внешняя политика, заключил он, должна облегчить бремя военных расходов, должна «сделать все, что в ее силах, чтобы ослабить тиски расходов на оборону». Горбачев рекомендовал дипломатам быть более инициативными и не превращать настойчивость в переговорах в «бессмысленное упрямство, когда бы о нас говорили: мистер НЕТ». Отмечая, что США по-прежнему являются «локомотивом милитаризма», генсек предлагал не сидеть в окопах холодной войны и не ждать, когда в Вашингтоне появится более покладистое руководство, а перейти в дипломатическое наступление, атаковать администрацию Рейгана мирными инициативами и влиять на американцев через их западноевропейских союзников{1084}.
Первым заметным изменением во внешней политики СССР после Чернобыля стал прорыв в вопросе ограничения и контроля обычных вооружений на Стокгольмской конференции ОБСЕ по мерам доверия в Европе. Переговоры на этой конференции зашли в тупик буквально в день ее открытия в январе 1984 г., так как советская сторона отказывалась принимать предложение американцев о проведении инспекций на местах. Перспектива того, что НАТО будет инспектировать вооруженные силы и военные объекты на советской территории, приводила советский генералитет в ужас. Ведь тогда обнаружились бы все их приписки, все их головотяпство и бесхозяйственность, все те «потемкинские деревни», которые нередко подменяли реальные оборонные объекты. На одном из заседаний Политбюро маршал Ахромеев даже требовал отозвать руководителя советской делегации, ставя под сомнение его «советский патриотизм». Однако после Чернобыля аргументы генералов уже не имели силы. Более того, Политбюро поручило Ахромееву самому поехать в Стокгольм, чтобы объявить о том, что Советский Союз согласен принять западные условия об инспекциях на местах. Маршал повиновался, и вскоре договор о мерах доверия в Европе был подписан{1085}.
К этому времени генсек прочел и усвоил массу материалов по международным отношениям, в том числе документы международной комиссии по новым подходам к безопасности, созданной шведским социалистом Улофом Пальме и публикации западных социал-демократов на тему разоружения и невоенных гарантий безопасности. Он познакомился с манифестом Рассела — Эйнштейна 1955 г. и материалами конференций Пагуошского движения ученых против ядерной войны{1086}. Вооруженный новыми идеями, Горбачев обратился к западным социалистам, стоявшим у власти в некоторых странах НАТО, с предложением обсудить новую философию всеобщей безопасности. Президент Франции Франсуа Миттеран, премьер-министр Испании Фелипе Гонсалес и премьер-министр Канады Пьер Эллиот Трюдо благосклонно отнеслись к «новому мышлению» Горбачева. На встречах с советским лидером они выражали свою тревогу по поводу воинственных настроений в Вашингтоне. В разговоре с Миттераном в июле 1986 г. советский руководитель обрушился с критикой в адрес Рейгана и «тех сил, которые поставили Рейгана у власти», за то, что они продвигают программу СОИ и не желают понять общечеловеческие интересы безопасности на современном этапе. Миттеран согласился с тем, что, возможно, «военно-промышленный комплекс оказывает сильное давление на администрацию США». Вместе с тем, добавил он, «следует иметь в виду, что Рейган — человек своей среды, не лишенный здравого смысла и интуиции». Он призвал Горбачева не рассматривать политическую ситуацию в Соединенных Штатах как нечто застывшее: «Она вполне может измениться». Кроме того, он, заняв центристскую позицию между Советским Союзом и американцами, с пониманием отнесся к искренней обеспокоенности Горбачева по поводу международной безопасности{1087}.
Премьер-министр Великобритании, лидер консерваторов Маргарет Тэтчер взяла на себя роль неофициального посредника между Горбачевым и Рейганом. Несмотря на идеологическую пропасть, разделявшую Тэтчер и Горбачева, между двумя политиками возникли на редкость теплые отношения, взаимная симпатия. Тэтчер с самого начала с пониманием восприняла идею об оздоровлении международной обстановки и сокращении вооружений, которую выдвинул Горбачев, но категорически отвергла планы по созданию безъядерного мира, считая их опасной романтической утопией. Горбачев заявил, что Тэтчер, видимо, хочет ядерной войны. Два лидера заговорили на повышенных тонах, но в конце концов расстались, уверив друг друга в наилучших намерениях. Как выяснится позже, Тэтчер оказалась права: процесс ядерного разоружения, как она и предупреждала, натолкнулся на жесткие ограничители. И все же, по мнению Черняева, «если бы не напористость Горбачева, не его непримиримость в стремлении доказать всем, что ядерное оружие — абсолютное зло и на нем невозможно больше строить мировую политику, то… мы бы и до сих пор не имели того действительно исторического поворота в гонке вооружений, который все-таки состоялся»{1088}.
Другим неформальным посредником между Кремлем и Белым домом стал бывший президент США Ричард Никсон. Он по-прежнему был на хорошем счету у советских руководителей как один из творцов политики разрядки 1970-х гг. В июле 1986 г. Никсон сказал Горбачеву: «Вы правы: в администрации [Рейгана] есть люди, которые не хотят договоренностей с Советским Союзом. Им кажется, что если они смогут изолировать Советский Союз в дипломатическом отношении, прижать его экономически, добиться военного превосходства, то советский строй рухнет. Но этого, разумеется, не произойдет. На протяжении многих лет Рейган, как Вы знаете, считался сторонником группировки, разделяющей подобные взгляды. Теперь, однако, он таковым не является. Я знаю из бесед с ним, что во многом на постепенное, но несомненное изменение его взглядов повлияла встреча с Вами. На него произвели большое впечатление не только содержание Ваших бесед, но и Ваша личная приверженность делу мирных отношений между нашими странами… Он также считает, что у него сложились определенные личные отношения с Вами»{1089}.
