Он позавтракал в бистро «Лило Ваш» на углу улицы Сен-Луи, в одиночестве сидя у окна и рассеянно глядя на лица многочисленных прохожих. Солнечные лучи проникали между высокими старыми домами, скривившимися под причудливыми углами. Он сидел до тех пор, пока ресторан не опустел и официант не начал нетерпеливо кружить поодаль, ожидая, когда расплатится последний посетитель, и он сможет пораньше освободиться. Маклеод попросил счет и перебрался в «Бар Людовика IX» — буквально напротив. Выбрав столик у самых дверей, он просидел над кружкой пива почти два часа. Мимо проходили люди. Время шло. Солнечные лучи падали уже более полого — солнце еще ниже опустилось к линии горизонта, начинался вечер. Туристы так и тянулись нескончаемым потоком, потные от июльской духоты; частные автомобили и такси испускали сизые выхлопные газы в дрожащее жаркое марево долгого парижского летнего дня.

А потом он увидел ее и, несмотря на многочасовое ожидание, его словно ударило молнией. Он не встречал ее двенадцать лет и помнил язвительным, трудным пятнадцатилетним подростком, девчонкой, не желавшей с ним разговаривать. Она переходила улицу Двух мостов, держа в руках множество розовых пакетов, раздувшихся под тяжестью продуктов. Джинсы на Кирсти заканчивались на несколько дюймов выше щиколотки и открывали бедра, короткая белая майка выставляла на всеобщее обозрение плоский живот. Это было модно, хотя шло немногим, но Кирсти входила в число таких счастливиц. Она была высокой, в отца, с широкими плечами и красивыми ногами и тоже носила длинные волосы, правда, в отличие от Энцо не собирала их в хвост. Ее темно-каштановая, как у матери, шевелюра развевалась на теплом ветру, словно знамя свободы.

Бросив на стол несколько монет, Маклеод поспешил наперерез и нагнал дочь у самых ворот — она высвобождала руку, чтобы набрать код.

— Давай подержу, — сказал он, когда зажужжал электрический замок и она открыла дверь ногой.

Вздрогнув, Кирсти обернулась. Сбитая с толку неожиданным в Париже шотландским акцентом и странной фамильярностью незнакомца, она лишь через несколько секунд узнала отца. За это время Энцо успел отобрать у нее пакеты и галантно придержал открытую дверь. Вспыхнув от смущения и неловкости, Кирсти протиснулась мимо него. Времени, необходимого для этого простого действия, хватило, чтобы ее вновь охватило привычное негодование.

— Что тебе нужно? — прошипела она, понизив голос, словно опасаясь, что кто-нибудь услышит.

Маклеод поспешил за ней по узкому проходу, ведущему в крошечный мощеный дворик с деревьями в кадках. Вокруг на головокружительную высоту поднимались дома, оставляя вверху маленький квадратик голубого парижского неба. Окна первых этажей были зарешечены. Дверь в квартиру консьержки находилась у подножия старинной деревянной лестницы.

— Просто поговорить, Кирсти. Провести с тобой немного времени.

— Забавно… — Ее голос задрожал от негодования. — Когда мне хотелось побыть с тобой, тебя никогда не оказывалось рядом. Ты был слишком занят новой семьей.

— Это неправда, Кирсти. Я бы отдал тебе все свое время без остатка, если бы ты позволила.

— Ну да! — Подойдя к лестнице, она резко обернулась. Краски сбежали с ее лица. — Ну еще бы, это же моя вина. Следовало догадаться. Это я виновата, что ты от нас ушел. Это из-за меня ты решил жить во Франции с другой женщиной, завести новую семью. Как же я сразу не поняла? Ночи напролет я лежала без сна, слушая, как мама плачет в соседней комнате, пока не заснет, и не догадывалась, что это моя вина! Все дни рождения и праздники, когда тебя не было рядом. Все моменты в жизни девочки, когда ей важно знать — папа видит и гордится ею. Школьный концерт. Спортивный праздник. Вручение аттестата. Как же я не поняла, что сама во всем виновата? У тебя же была очень веская причина для отсутствия, правда? — Кирсти замолчала, тяжело дыша. Испепеляющий взгляд молодой фурии трудно было выдержать. Впервые в полной мере испытав на себе силу гнева старшей дочери, Маклеод растерялся от неожиданности. — Отдай! — Кирсти ухватила пакеты с покупками, но Энцо отвел руку.

— Кирсти, пожалуйста! Не было дня в моей жизни, чтобы я не вспоминал о причиненной тебе обиде. Ты понятия не имеешь, как сложно объяснить некоторые вещи ребенку. Но я же твой отец, я люблю тебя! Все, о чем я прошу, — поговорить. Рассказать тебе, как все произошло, как было на самом деле…

Гнев во взгляде Кирсти сменился презрением. После паузы она произнесла:

— У меня нет отца. Мой папа умер очень давно. — Посмотрев на пакеты в его руке, она спросила: — Так и будешь держать? — И, не дав ему времени ответить, бросила: — Ну и черт с тобой, оставь себе.

Она повернулась и побежала вверх по ступенькам, оставив Энцо сожалеть о том, что все так глупо вышло, и мучиться от пронзительного одиночества и утраченной надежды на примирение.

Он долго стоял так, потом аккуратно положил пакеты на первую ступеньку — не было смысла гнаться за Кирсти по лестнице, — медленно повернулся и побрел к выходу.

Энцо сидел один в ресторане «Конгс» на улице Нового моста, когда наконец появился Саймон. «Конгс» был переполнен посетителями, шумно восхищавшимися открывавшейся с крыши здания «Кензо» панорамой Парижа в чудесном вечернем свете. Энцо надеялся пообедать в «Самаритэн», где вид был еще лучше, и насладиться безмолвным диалогом со своими старыми знакомыми — Пантеоном, собором Парижской Богоматери, Эйфелевой башней. Но ресторан оказался закрыт, и пришлось довольствоваться видом на башню Сен-Сюльпис, прогулочные катера у Нового моста и бессмысленной болтовней парижского бомонда, избранного круга, в котором Энцо давно уже не чувствовал себя настолько чужим. Все сидели компаниями, что лишь подчеркивало его одиночество. Есть не хотелось — Маклеод едва притронулся к обеду, зато почти прикончил заказанную бутылку «Пино нуар».

Помахав официанту, Саймон подтянул стул и сел. Заверив, что уже пообедал, он налил себе из бутылки Энцо. Потягивая вино, Саймон повернулся к окну и некоторое время любовался открывавшейся панорамой, словно пытаясь найти ответ на незаданный вопрос. Обернувшись, он сказал:

— Почему у тебя всегда такой жалкий вид, Сорока?

— Потому что мне паршиво, — отозвался Маклеод, слегка пожав плечами — чисто галльский жест, бессознательно усвоенный за много лет жизни во Франции. — Так когда ты возвращаешься в Лондон?

— Завтра. — Саймон посмотрел ему в глаза и вздохнул: — Не знаю, чем тебе здесь не живется. Оглядись вокруг, Сорока! — Это прозвище Саймон дал приятелю еще в детстве, когда в темных волосах Маклеода проглянула белая прядь. — У тебя налаженная жизнь, прекрасная квартира в Кагоре, дочь, за которую любой родитель жизнь отдаст не задумываясь… — Господи, Энцо, извини. — Он изменился в лице.

Маклеод невесело улыбнулся и покачал головой:

— Болван. Тебе повезло, что у тебя нет дочери, которая приводит домой бойфрендов с дурацкими прическами и жутким пирсингом.

— Ты про Бертрана?

— Он слишком стар для Софи.

— Сколько ему?

— Двадцать шесть.

— А Софи? Восемнадцать?

— Девятнадцать.

— Значит, семь лет разницы. А когда в тридцать лет ты завел семью с Паскаль, ей сколько было?

Энцо возмутился:

— Двадцать три, но это же совсем другое!

— Ничего это не другое. И там семь лет, и здесь столько же.

— Я не заставлял Паскаль бросать учебу. Надеялся, что смогу предложить ей больше, чем всю жизнь вкалывать в какой-нибудь дурацкой гимназии.

— Например? Блестящую карьеру судмедэксперта, которая сделала тебе ручкой?

Энцо помрачнел, скрестил руки на груди и вытянутые ноги в щиколотках. Тот, кто знаком с языком тела, сразу понял бы, что Маклеод не желает продолжать этот разговор.

— Я не лезу кого-то судить, но Паскаль было всего двадцать три года, — сказал Саймон. — Сущий ребенок, Господи Иисусе! Ты давно общался с двадцатитрехлетними?

— Еще не хватало, — хмыкнул Энцо. — Это же ты предпочитаешь спать с молоденькими.