Эмили уже не удивляло то, что мисс Браунелл высмеяла ее стихи… хотя это никоим образом не умерило горечь от воспоминаний, связанных с этой язвительной особой. Остальные рукописи она положила назад на полку под диваном, включая эпическую поэму «Дочь моря», которая все еще казалась ей довольно неплохим, хотя и не совсем таким уж замечательным произведением, каким она считала его раньше. Она чувствовала, что многие места можно было бы переписать и улучшить. После этого она незамедлительно приступила к сочинению нового стихотворения — «По возвращении домой после нескольких недель отсутствия». Так как в этом стихотворении необходимо было упомянуть всех и всё, связанное с Молодым Месяцем, оно обещало оказаться довольно длинным и на много недель обеспечить приятное занятие в минуты досуга. Было очень радостно снова оказаться дома.
«Нет на свете другого такого места, как мой дорогой Молодой Месяц», — думала Эмили.
Символом новой эпохи, открывшейся с возвращением Эмили домой — одной из тех маленьких домашних «революций», которые оставляют куда больший след в памяти и воображении, чем это можно объяснить их истинными масштабами, — стало то, что она получила отдельную комнату. Тетя Элизабет нашла сон в одиночестве слишком приятным, чтобы снова от него отказаться. Она решила, что не может больше выносить беспокойную соседку по кровати, задающую самые невероятные вопросы в любой час ночи.
Так что, после продолжительного обсуждения этого вопроса с Лорой, было решено, что Эмили получит комнату своей матери — эркер[84], как ее называли, хотя на самом деле эркером она не была. Однако она располагалась над парадной дверью, выходившей в сад, то есть там, где в других домах Блэр-Уотер находились настоящие эркеры, и потому получила такое название. Комнату приготовили для Эмили, пока та была в отъезде, и, когда в первый вечер после ее возвращения пришло время ложиться спать, тетя Элизабет коротко сообщила ей, что впредь она будет жить в комнате своей матери.
— Совсем одна? — воскликнула Эмили.
— Да. Мы рассчитываем, что ты самостоятельно будешь убирать ее и не допустишь никакого беспорядка.
— В ней никто не спал с последней ночи накануне того, как твоя мама…. уехала, — сказала тетя Лора со странной дрожью в голосе… дрожью, к которой тетя Элизабет отнеслась неодобрительно.
— Твоя мать, — сказала она, холодно глядя на Эмили поверх пламени свечи — положение, в котором орлиные черты ее лица приобрели странный, пугающий вид, — убежала из дома, оскорбив семью и разбив сердце отца. Она была глупой, неблагодарной, непослушной девушкой. Надеюсь, ты никогда не опозоришь свою семью подобным поведением.
— Тетя Элизабет, — ахнула Эмили, — когда вы так держите свечку, лицо у вас совсем как у покойницы! Ах, это так интересно!
Тетя Элизабет отвернулась и пошла впереди нее вверх по лестнице в мрачном молчании. Было бесполезной тратой времени обращаться с благими наставлениями к подобному ребенку.
Оставшись одна в своем «эркере», тускло освещенном одной маленькой свечой, Эмили внимательно и взволнованно огляделась. Она не могла лечь в постель, пока не обследует каждый уголок. Комната, как все комнаты Молодого Месяца, выглядела очень старомодно. Стены были оклеены обоями с узором из золотых звезд, заключенных в тонкие золоченые ромбы, и увешаны вышитыми шерстяными «девизами» и картинками, которые во времена юности ее теток рассматривались как «украшения». Одна из картинок, висевшая над изголовьем кровати, изображала двух ангелов-хранителей. В свое время ею весьма восхищались, но Эмили взглянула на нее с отвращением.
— Мне не нравятся эти крылья из перьев, — сказала она решительно. — У ангелов должны быть радужные крылья.
На полу лежал красивый домотканый ковер и круглые плетеные половики. Кровать была высокой, с черными резными столбиками, с лоскутным одеялом, узор которого назывался «ирландская цепочка», и с пышной периной, однако (как с радостью отметила про себя Эмили) без всякого полога. Маленький столик с забавными ножками в виде звериных лап и с медными круглыми ручками на ящичках стоял у окна, занавешенного присборенным муслином; одно из оконных стекол забавно искажало пейзаж, создавая холм там, где не было никакого холма. Эмили это понравилось… сама она не смогла бы объяснить почему, но на самом деле причина заключалась в том, что дефект придавал окну неповторимую индивидуальность. Над столом висело овальное зеркало в потускневшей золоченой раме, и Эмили пришла в восторг, обнаружив, что может видеть себя в нем целиком — «всю, кроме ботинок», — не вытягивая шеи и не наклоняя его. «И оно даже не искажает мое лицо и не делает меня зеленой», — с радостью подумала она. Два черных стула с высокими спинками и обитыми волосяной тканью сиденьями, маленький умывальник с голубым тазиком и кувшином и выцветшая оттоманка с вышитыми на ней крестиком шерстяными розами дополняли обстановку. Маленькую каминную полку украшали вазы с сухими раскрашенными травами и очаровательная бутылка, заполненная ракушками с островов Карибского моря. На другом конце полки стоял прелестный маленький шкафчик с витражными стеклами в дверках, такой же, как те, что стояли в гостиной. Под полкой располагался небольшой камин.
«Интересно, позволит ли мне тетя Элизабет когда-нибудь развести здесь маленький огонь», — подумала Эмили.
Комната отличалась тем не поддающимся определению очарованием, которое присуще всем комнатам, где предметы мебели, будь то старые или новые, хорошо знакомы друг с другом, а стены и полы ладят между собой. Эмили ощутила это, пока порхала тут и там, внимательно обследуя каждый предмет. Это была ее комната… она уже любила ее… здесь она чувствовала себя вполне уютно.
— Я часть этой комнаты, — радостно выдохнула она.
Она чувствовала себя восхитительно близко к своей матери — словно Джульетт Старр внезапно стала для нее реальным человеком. У нее вызвала трепет сама мысль, что, вероятно, это ее мать связала крючком кружевной чехол лежащей на столе круглой подушечки для булавок. И та плоская черная коробочка с сухими лепестками роз на каминной полке… должно быть, эти лепестки положила туда ее мать. Эмили приподняла крышку, и в воздухе поплыл слабый пряный аромат. Души всех роз, что расцветали под летним солнцем в давние годы в саду Молодого Месяца, казалось, были заключены в этой коробочке, словно в некоем цветочном чистилище. Что-то в их навязчивом, таинственном, почти неуловимом запахе принесло Эмили «вспышку»… и ее новая комнатка была освящена.
Над каминной полкой висел портрет ее матери — большой дагерротип, снятый тогда, когда та была еще совсем маленькой девочкой. Эмили смотрела на него с любовью. Она помнила другой портрет матери, который оставил отец, — снимок, сделанный вскоре после их свадьбы. Но, когда тетя Элизабет привезла его из Мейвуда в Молодой Месяц, он был повешен в парадной гостиной, где Эмили его редко видела. Эта же картинка в ее спальне, изображающая золотоволосую девочку с розовыми щечками, целиком принадлежала ей. Она могла смотреть на нее… беседовать с ней, если захочет.
— О мама, — сказала она, — о чем ты думала, когда была маленькой девочкой и жила здесь, совсем как я? Жаль, что я не знала тебя тогда. И подумать только, что никто не спал в этой комнате с той последней ночи, которую провела здесь ты, перед тем как убежать с папой! Тетя Элизабет говорит, что ты поступила отвратительно, но я так не думаю. Ведь ты убежала не с кем-то чужим. Во всяком случае, я рада, что ты убежала… ведь, если бы ты этого не сделала, не было бы меня.
Эмили, очень обрадованная тем, что она есть на свете, открыла свое «эркерное» окно, подняв одну из створок как можно выше, легла в постель и уснула, слушая, как порывистый ветер шумит в кронах больших деревьев в роще Надменного Джона, и чувствуя себя до боли счастливой. Несколько дней спустя, решив написать отцу, она начала свое письмо с обращения «Дорогие папа и мама».
