Поэтому Ульрих ограничился главным образом об­щими фразами. Ни Молотов, ни Каганович ни о чем его не спросили. Ежов, через которого шли все материалы, тоже, понятно, молчал. Иного принятый ритуал от них и не требовал. Орджоникидзе был последним, кто этого не понимал.

—     

Всем подлецам — расстрел,— Сталин мимолетно тронул кончики усов мундштуком трубки.

Успев перекусить в кремлевской столовой, Ульрих возвратился к назначенному сроку в приподнятом на­строении. Хоть и не было в том никакой надобности, он предупредил секретаря:

—     

Высшая мера для всех.

Зырянов наверняка догадывался, откуда явился председатель суда, и Ульриху было приятно подтвер­дить лестную для него догадку.

Перед тем как покинуть совещательную комнату, он порекомендовал членам присутствия не трогать более Уборевича и вообще перенести основной упор на теракты. В частности, против товарища Ворошилова. Тут у следствия была наиболее сильная позиция.

Как только возобновилось слушание, всем подсуди­мым было предложено ответить на один и тот же вопрос: «Имел ли место сговор по поводу отстранения Климента Ефремовича Ворошилова от руководства Нар­коматом обороны?»

Тухачевский, Путна и Корк признали, что разговоры на эту тему между ними велись, а Уборевич назвал в этой связи Гамарника.

—     

Когда решили вопрос о Ворошилове поставить в правительстве, то уговорились, что первым начнет Гамарник. Он обещал крепко выступить.

—     

Достаточно! — оборвал Ульрих.— Что и требова­лось доказать.

Выяснять мотивы никак не входило в его намере­ния. Сговор против руководителя партии и правитель­ства налицо? И довольно. Можно квалифицировать как подготовку к теракту.

Шел одиннадцатый час суда. Все устали. Пора было закругляться.

Подсудимым предоставили последнее слово. Они произнесли положенные фразы покаяния, просили о снисхождении; фактически не признав за собой вины перед партией и страной, клялись в верности револю­ции, Красной Армии, товарищу Сталину.

Все, кроме Виталия Примакова, прошедшего цар­ские тюрьмы, израненного в боях. О нем и о его червон­ных казаках слагали песни, но всю легендарную жизнь перевесила чаша, на которую неподъемным грузом упа­ли десять месяцев Лефортовской тюрьмы.

—     

Я должен сказать последнюю правду о нашем заговоре,— начал он, и следователь Авсеевич чуть осла­бил напряжение в позвонках.— Ни в истории нашей революции, ни в истории других революций не было такого заговора, как наш, ни по целям, ни по составу, ни по тем средствам, которые заговор для себя выбрал. Из кого состоит заговор? Кого объединило фашистское знамя Троцкого? Оно объединило все контрреволю­ционные элементы, все, что было контрреволюцион­ного в Красной Армии, собралось в одно место, под одно знамя, под фашистское знамя Троцкого...

Многократные повторы, начетничество перечисле­ний, схоластическое чередование вопросов и ответов в духе какого-нибудь богословского диспута, само по­строение фраз, выдержанных в традициях бульварной романтики, даже навязчивый ритм — все здесь оказы­вало странное гипнотическое воздействие. Многим ка­залось, что они уже слышали это, и не однажды, но лишь запамятовали где. В устах измученного, слом­ленного человека неподражаемая поэтика несостоявше­гося клирика, как-то попробовавшего себя в стихах, так и осталась неузнанной.

Вернее, автор, так основательно потрудившийся ради бесправного узника, вложивший в его послушные уста и своеобразие своей логики, и весь набор изобразитель­ных средств.

В этих тюремных стенах многократные повторения и впрямь напоминали заколачивание крышки гроба. И по звучанию, и по смыслу.

— Какие средства выбрал себе этот заговор? Все средства: измена, предательство, поражение своей стра­ны, вредительство, шпионаж, террор. Для какой цели? Для восстановления капитализма. Путь один — ломать диктатуру пролетариата и заменять фашистской дикта­турой. Какие же силы собрал заговор для того, чтобы выполнить этот план? Я назвал следствию больше се­мидесяти человек — заговорщиков, которых я завербо­вал сам или знал по ходу заговора... Я составил себе суждение о социальном лице заговора, то есть из каких групп состоит наш заговор, руководство, центр загово­ра. Состав заговора из людей, у которых нет глубоких корней в нашей Советской стране, потому что у каждого из них есть своя вторая родина. У каждого из них пер­сонально есть семья за границей. У Якира — родня в Бессарабии, у Путны и Уборевича — в Литве, Фельд­ман связан с Южной Америкой не меньше, чем с Одес­сой, Эйдеман связан с Прибалтикой не меньше, чем с нашей страной...

Даже характерная рифма «людей — корней» ковар­но затесалась в спирали верлибра. От себя не убежишь.

Ничто так не высвечивает нутро, как литература. Вся подлость и низость просочилась в гнусном переборе четок: «заговор, заговор»... Вся погромная мерзость. Пробный шар, исподтишка и без всякого риска.

Примаков говорил с монотонной отчетливостью, поч­ти не заглядывая в бумагу. Кто писал текст, чьи руки прошлись по нему многократно и как в последний мо­мент все было переписано наново, этого он не знал, принимая как еще одно проявление неизбежности. По существу, Виталия Примакова, которому от имени вож­дя обещали жизнь, уже не было среди живых. Отзву­чал голос, произносивший чужие слова, и осталась обо­лочка, словно образ, непостижимо задержавшийся в зеркале, от которого отошел его прежний хозяин.

Но исчезнет и отражение через считанные минуты.

В 23 часа 35 минут Ульрих огласил приговор.

Той же ночью трупы вывезли на Ходынское поле — печально прославленную Ходынку и при свете автомобильных фар свалили в загодя вырытую тран­шею. Прежде чем закопать, обильно посыпали нега­шеной известью.

• «Всем подлецам — расстрел».

«Подлецов» Безыменский угадал верно. Словечко было на слуху.

«Тов. Ежову. Берите всех подлецов. 28. V. 1937 года. К. Ворошилов».

Такой резолюцией был помечен список на 26 руко­водящих работников Артуправления РККА, включая комбрига Железнякова. Один из множества. Брали уже не десятками — сотнями.

К концу следующего года жертвами террора падут семьдесят шесть (из восьмидесяти пяти) членов Воен­ного совета, три маршала из пяти, два командарма первого ранга из четырех, двенадцать командармов вто­рого ранга из двенадцати.

Среди них, тайно судимых ОСО, тайно захоронен­ных в безвестных могилах, окажется и почти весь сос­тав Особого присутствия: и Алкснис, и Белов, и Ды­бенко, и Егоров, и остальные. Маршал Блюхер будет застрелен в кабинете наркома... Там же заставят про­глотить яд начальника ИНО Слуцкого.

16 июня бывший комбриг Медведев в судебном за­седании Военной коллегии Верховного суда СССР винов­ным себя не признал. Он заявил, что в троцкистскую организацию не входил, а показания о существовании в РККА военно-фашистского заговора дал под давле­нием. Приговор — расстрел.

Всего за несколько дней аресту подверглись около тысячи командиров и политработников, в том числе 29 комбригов, 37 комдивов, 21 комкор, 16 полковых комиссаров, 17 бригадных и 7 дивизионных комис­саров[32].

— Нет такой пакости, на которую не были бы спо­собны изменники и предатели родины,— сказал Ста­лин.— Крушение поездов с человеческими жертвами, отравление рабочих, террор, вывод из строя предприя­тий, поджоги и диверсии — вот на что идут враги, стремясь в угоду и по заданиям германской и японской разведок подорвать мощь первого в мире государства рабочих и крестьян.

Обыденное, но подсознательно жуткое слово «мясо». Святое и теплое слово «хлеб». И слово «молоко», обдаю­щее невинной свежестью детства. Сотни новеньких авто­фургонов появились на улицах летней Москвы. Пере­секая рельсы, «Аннушки» и «Букашки», следуя вдоль бульварных линий мимо зацветающих лип, пробираясь по слободским переулкам дальнего кольца «В», что не сподобилось прозвища, днем и ночью несли свою бес­сменную службу.