Что и говорить, переводчики знали свое дело! И те, что сидели рядом, и те, чей голос звучал в наушниках.

—     

Подсудимый Радек, скажите, к вам на дачу под Москвой приезжало некое лицо? — спросил Вышин­ский на вечернем заседании двадцать седьмого января.

—     

Как я уже показывал, летом тридцать пятого года меня посетил тот же самый дипломатический предста­витель той же самой среднеевропейской страны...

Все-таки это подозрительно походило на детскую игру «Возьми то, не знаю что»... Впрочем, было похоже, что обвинитель и обвиняемый, перебрасываясь зага­дочными, условными фразами, знают, о чем идет речь. Причем оба — вот что замечательно! — с одинаковым рвением оберегают государственную тайну.

—      

На одном из очередных дипломатических при­емов подошел ко мне военный представитель этой страны,— продолжал повествовать о своем падении Радек.

Но прокурору показалось, что подобная откровен­ность может завести слишком далеко.

—     

Не называйте ни фамилий, ни страны.

После «заключительной экспертизы», как назвали короткую заминку за судейским столом газеты, пред­седательствующий Ульрих объявил:

—     

Дальнейшее заседание будет происходить, на основании статьи девятнадцать Уголовно-процессуаль­ного кодекса, при закрытых дверях. Следующее откры­тое заседание суда — двадцать восьмого января в четы­ре часа дня.

Подобные перерывы устраивались всякий раз, когда заходил разговор о «господине Г.» — в стенограмме следовало шесть точек — и «господине X.». В первом можно было заподозрить германского резидента, во втором — определенно японского. Но смутил появив­шийся в «Правде» заголовок: «Японский господин Ха, или дальневосточный псевдоним Троцкого».

Тут Фейхтвангер почувствовал, что в его голове все окончательно перепуталось.

В длинной обвинительной речи мелькали удиви­тельные пассажи, немыслимые в нормальном суде.

—      

Вот Ратайчак,— Вышинский, загнув пальцы книзу, пренебрежительно указал на начальника Главхимпрома НКТП.— Он сидит в задумчивой позе, не то германский, это так и осталось невыясненным до конца, не то польский разведчик, в этом не может быть сомнения, как ему полагается, лгун, обманщик и плут.

Станислав Антонович Ратайчак — личность, безус­ловно, неординарная. Служил в немецкой армии, в пят­надцатом году попал в русский плен, с первых дней революции — в РККА.

Такого человека — немец! — легче всего обвинить в шпионаже, но нужны хоть какие-то аргументы! А то: «...так и осталось невыясненным»... И что ему «полагается», Ратайчаку? Быть плутом от природы?

Непривычно вели себя и адвокаты. Не проронив в течение всего разбирательства ни единого слова, они выступили под занавес с уныло-стандартными, до смешного одинаковыми речами, не столько оправ­дывая, сколько обвиняя своих подзащитных, и тем не менее дружно просили о снисхождении.

—      

Тут никакой гордости нет, какая тут может быть гордость... Я скажу, что не нужно нам это­го снисхождения,— сказал в последнем слове Карл Радек.

Письма Троцкого, вокруг которых было столько наверчено, он, оказывается, заучивал наизусть, чтобы осведомить сообщников, а после сжигал. Так они в деле и фигурировали — в устном изложении.

Приговор не вызвал у осужденных ни протеста, ни удивления. Они выслушали его, стоя в полном молчании. Пятакова, Серебрякова, Лившица, Муралова, Дробниса, Богуславского, Норкина — тринадцать чело­век приговорили к расстрелу. Радека, Сокольникова и Арнольда, «как несущих ответственность, но не при­нимавших непосредственного участия в организации и осуществлении актов диверсий, вредительства, шпио­нажа и террористической деятельности», осудили на десять лет, инженера Строилова — на восемь.

—     

Выбирай, кем хочешь быть: или шпионом, или террористом? — предложили Арнольду, завгару из Прокопьевска, следователи на допросе в Верхне-Уральской тюрьме.

Он выбрал терроризм и не мог понять, какая сила уберегла его от смертной казни.

«Показались солдаты,— записал Фейхтвангер.— Они вначале подошли к четверым, не приговорен­ным к смерти. Один из солдат положил Радеку руку на плечо, по-видимому предлагая ему следовать за собой. И Радек пошел. Он обернулся, приветственно поднял руку, почти незаметно пожал плечами, кивнул остальным приговоренным к смерти, своим друзьям, и улыбнулся. Да, он улыбнулся».

Потом охранники в синих фуражках увели осталь­ных, изобличенных в подготовке террористических ак­тов против руководителей ВКП(б) и Советского прави­тельства — товарищей Сталина, Молотова, Кагановича, Ворошилова, Орджоникидзе, Ежова, Жданова, Косиора, Эйхе, Постышева и Берия. В таком, еще непривычном порядке и было перечислено.

Главные же вдохновители преступного умысла оставались пока безнаказанными. На это прямо указы­вало дополнение к приговору, вошедшее в законную силу:

«Высланные в 1929 г. за пределы СССР и лишенные от 20-го февраля 1932 г. права гражданства СССР враги народа Троцкий Лев Давидович и его сын Седов Лев Львович, изобличенные показаниями... в случае их обнаружения на территории СССР подлежат немед­ленному аресту и преданию суду».

Проводив взглядом тех, кому предстояло умереть уже через считанные минуты, Вышинский задержался на затылке Серебрякова. Леонид Петрович уходил с под­нятой головой.

С дачей все устроилось самым лучшим образом. За свой дом Андрей Януарьевич получил сполна от нового пайщика Бородина, бывшего политического советника Сунь Ятсена. Балансовая стоимость потя­нула без малого на сорок тысяч. На серебряковском участке, целиком отошедшем прокурору Союза, произ­вели капитальный ремонт. И тут Вышинский предпри­нял непревзойденный, прямо-таки изумительный трюк. Передав дачу из кооперативного владения в государ­ственное — в подчиненную лично ему союзную проку­ратуру, он вернул затраченные на капитальный, на самом деле фиктивный, ремонт кровные двадцать тысяч и плюс к тому серебряковский пай в семнадцать с половиной тысяч рублей.

В тот самый январский день, когда Вышинский начал допрашивать Серебрякова насчет преступной антисоветской деятельности, дача, как «строящаяся», была зачислена на баланс в хозуправление Совнаркома. Законность подобной сделки беспокоила не слишком, но оставался нежелательный нюанс. Согласно пригово­ру («имущество всех осужденных, лично им принадле­жащее,— конфисковать»), по крайней мере, скромный пай Леонида Петровича полагалось передать в казну, а этого не случилось. Поэтому государственный обвинитель выкинул совсем уж головокружительное сальто-мортале.

Завсекретариатом Прокуратуры СССР Харламов направил в хозуправление только что образованного согласно новой Конституции Верховного Совета следую­щую бумагу:

«В самом начале постройки новой дачи тов. Вышин­ский имел в виду оплатить ее стоимость... Когда же выяснилась полная стоимость вновь выстроенной на участке № 14 дачи, вопрос о приобретении ее тов. Вы­шинским в собственность отпал. Ввиду того, что возврат 37 500 рублей слишком затруднителен, что ставит тов. Вышинского в трудное положение, прошу Вашего рас­поряжения о перечислении на его имя принадлежа­щей ему вышеназванной суммы».

Итого: 40 000 плюс 37 500 плюс еще раз 37 500. В придачу к приглянувшемуся дому над речным обры­вом Андрей Януарьевич получал «довесок» в 115 000 рублей.

Трижды, четырежды гениально!

А Фейхтвангер мучился сомнениями, копался в пси­хологии осужденных, копался в себе.

«Основные причины того, что совершили обвиняе­мые, и главным образом основные мотивы их поведения перед судом западным людям все же не вполне ясны,— изложил он свои впечатления для советской печати.— Пусть большинство из них своими действиями заслу­жило смертную казнь, но бранными словами и порыва­ми возмущения, как бы они ни были понятны, нельзя объяснить психологию этих людей. Раскрыть до конца западному человеку их вину и искупление сможет толь­ко великий советский писатель».