— Дневальный! — хотел грозно крикнуть Шульц, но с его губ сорвался только шепот. Кто стоял совсем близко, поняли, чего он хочет. Кто-то бросился разыскивать дневального. Его нигде не было. Вместо дневального привели тех троих, которые были заперты в сарае. Они стали навытяжку перед офицером. Не отходя от стены, Шульц слушал их рассказ о налете партизан.

Лишь теперь прорвалось его раздражение. Он, как дикий зверь, скрежетал зубами.

— Стройсь!

Рота послушно построилась возле школы.

— Бегом!

Рота следовала за офицером. Шульц добежал до двора Бояров, сам раскрыл ворота, впустил роту, выдернул из стрехи пучок соломы, зажег его и сунул обратно.

— Жги!

Солдаты рассыпались по двору, разбрасывая горящие пучки соломы. Шульц выскочил со двора, на ходу ткнул горящий пучок в сарай Мирона, добежал до хаты Надводнюков и спичкой поджег стреху. От Надводнюков он направился к Малышенко и другим партизанам. Позади него полыхал огонь. Огненные столбы поднимались все выше и выше. В Лошь летели пучки огня. Вечернее сумеречное небо бороздили сотни тысяч искр. Вокруг огненного моря метались женщины, рвали на себе волосы, кричали, проклинали, звали на помощь. Печально гудел колокол, выли собаки, ревел скот, стучали ведра; стреляли немцы, разгоняя людей. Обезумевшие люди бросались то в один конец села, то в другой, их охватывало кольцо огня, дыма, они возвращались обратно в свои жилища и вытаскивали из горящих хат свой скарб…

Шульц мстил.

Десна спокойно и тихо несла свои волны в Днепр. За лето берега облысели. В лучах солнца были далеко видны широкие плеса. Песчаные перекаты перегораживали русло, мешая движению пароходов. Плеса поросли красноталом. Левый крутой берег был покрыт лесом и кустарником.

Теперь на Десне тревожная тишина. В прошлые годы в эту пору за день проплывет несколько десятков плотов, пробегут пароходы, на берегу остановятся рыбаки, чтобы сварить уху и поспать в тени. Этим летом не слышно на Десне пароходных гудков, не гремит сердитый окрик сплавщика, не раскладывают рыбаки костров на круче. Мертвы берега, дремлет под солнцем сонная Десна. Только серпокрылые стрижи изрыли желтые откосы. Птички всегда с веселым щебетом вылетают навстречу солнцу.

И вот в кустарнике неожиданно поселилась кучка людей. Они покинули свои убогие жилища и принесли в лес горячую ненависть к врагу, пришедшему отобрать у них свободу. Своими действиями немцы заставили этих людей взять в руки винтовку. Густой непроходимый кустарник прятал их от врага. Отсюда они выходили редко. Их выход причинял много неприятностей оккупантам. Немцы приходили, искали этих людей, но никогда не осмеливались забираться в чащу: за каждым кустом их караулила смерть.

Здесь, в кустах, люди учились стрелять из винтовок и пулеметов, учились бросать гранаты, стирали белье, варили пищу и ежедневно разрабатывали планы нападения на врага. Немцы их боялись и каждую минуту ждали неожиданных налетов. Партизаны знали об этом и, не переставая, готовились к вылазкам — старались, чтобы каждая новая вылазка была для немцев еще страшнее предыдущей…

По утрам из кустарника на высокую кучу взбиралось двое самых молодых партизан. Мужчина усаживался в кустах, под густым кленом, так, чтобы ему была видна Десна, до самой излучины. На дальние плеса он смотрел в бинокль, который всегда носил с собой. Девушка садилась рядом со своим товарищем. В ее руках была винтовка, а на боку висела кожаная сумка с патронами. На Десне, как обычно, было спокойно и тихо. Девушка клала голову на колени товарища, смотрела сквозь листву клена в голубой простор, на проплывающие белые и легкие, как пух, облачка… И так было изо дня в день. Павло любил помечтать с Марьянкой о будущем, которое принесет им обоим счастье. Наблюдая за деснянским плесом, они успевали вволю наговориться. Павлу давно хотелось сказать своей подруге то, что еще не было им сказано, чего он сказать не мог, так как редко встречался с ней. Да и не до того тогда было.

Он знал, что рано или поздно, но это произойдет. Ожидая этой минуты, он волновался, снова думал о фронте, о немцах и о своих и Марьянкиных обязанностях перед революцией и товарищами. «А разве мы тогда выйдем из строя? — всплывала новая мысль. — Нет, тогда мы еще упорнее будем бить врага!» — решал Павло и еще сильнее любил Марьянку. Она видела и чувствовала его любовь.

Однажды, сидя в кустах на крутом берегу Десны, Марьянка прижалась к груди Павла:

— Хорошо мне с тобой!.. Когда мы вдвоем, я ничего не боюсь. И лес, и немцы мне не страшны. Одной мне было боязно… Я о тебе думала… Душа у меня болела.

Павло наклонился к ней. Его глаза сияли радостью.

— И мне с тобой, Марьянка, хорошо. Ты возле меня — и я спокойнее.

Она протянула к нему руки.

Павло выпустил бинокль, прижался к Марьянке и ощутил, как билось ее сердце. У нее пылали щеки и дрожали губы.

— Любишь, Марьянка?

— Не видишь разве? — и руки обвились вокруг его шеи.

…Марьянка, возбужденная и взволнованная, сидела рядом с Павлом, обняв его. Она мечтательно смотрела на реку. Внизу ветерок гнал против течения рябь. На глубоких местах водоворот крутил палочки, щепки, тянул их на дно, но они сразу же всплывали и быстро неслись дальше.

Марьянка шептала:

— Прогоним немцев, Павлик, и я тебе рожу сына. Он будет крепкий-крепкий!.. Он будет красивый! У него будет твое лицо, твой нос и мои черные глаза. Наш сын будет проворный-проворный!.. Правда, Павлик?

Павло нежно ласкал свою подругу.

— Правда, любимая! Наш сын будет крепким, широким в плечах. На его руках будут играть мускулы… Подрастет, будет ходить в школу. Окончит нашу, сельскую, в Сосницу поедет учиться, а там и дальше! Инженером будет или агрономом, как захочет… А мы ему дорогу, любимая, к такой жизни прокладываем. Вырастет — человеком станет, не будет пенять на нас, родителей, зачем на свет родили…

Они, прижавшись друг к другу, мечтательно смотрели вдаль, и перед их глазами вставали не длинные песчаные косы, не заросли краснотала на плесах, а рожденные в мечтах образы будущего. Вот она, Марьянка, присев на полу чисто убранной комнаты, протягивает руки навстречу мальчику с розовыми щечками и черными, как две черешни, глазами. Он впервые стал на ножки. «Дыб, дыб, дыб», — шепчут ее губы… Павло видит перед собой веселого жизнерадостного школьника, в новеньких сапожках, в суконном пиджачке. Вот он прибежал из школы, раскладывает на столе книжки, пальчиком показывает на портрет в букваре: Ленин — прочел он, и все трое счастливо улыбнулись.

— Ленин, — вслух прошептал Павло.

— Как его имя? — тихо спросила Марьянка.

— Владимир.

— Владимир, — повторила она. — Во-ло-дя.

Павло прижал Марьянку к себе.

— Чем это Надводнюк так озабочен? — неожиданно спросила Марьянка. — Все о чем-то думает, ничего не говорит. О чем его мысли?

— Он молчит. Это недаром! Верно, какой-то план… — и замолчал, подкручивая регулятор бинокля. — Мне кажется, по ту сторону косы поднимается черный дымок. Откуда бы ему взяться? А ну, посмотри, любимая, в бинокль!

Марьянка поднесла бинокль к глазам. Перед стеклами заколыхалась длинная полоса беловатого песка, за косой висел синий горизонт и на нем едва заметное кружево дымков. Марьянка всматривалась пристальнее. Снова подкрутила регулятор. Песчаная коса пододвинулась ближе. За косой сверкнула полоска воды. На этой полоске, между косой и горизонтом, зачернело длинное пятнышко. Из него поднимался дымок.

— Пароход, — прошептала Марьянка взволнованно.

Теперь в бинокль смотрел Павло. Сомнения у него исчезли — к косе подплывало какое-то судно. Напрасно Павло протирал стеклышки, напрасно напрягал зрение — распознать судно было трудно. Прошло больше десяти минут, пока судно вышло из-за косы. Теперь и без бинокля виден был небольшой речной катер и длинная низкая баржа, глубоко сидевшая в воде.

— Марьянка, скажи Надводнюку!

Она исчезла в кустах, и тотчас же Надводнюк и Бояр выкатили пулемет на гору. Партизаны залегли в кустах, готовясь к встрече нежданных суден. Надводнюк взял у Павла бинокль, посмотрел вниз по Десне и невольно свистнул.