— Выражаю вам свое сочувствие, господин Шульц. Уверен, что вы, как следует, накажете негодяев.
Офицер молча пожал холодную руку Владимира Викторовича и посмотрел на часы.
— Почти час я вынужден ожидать! Р-россия! Некультурный дикий народ, скоты!
Рыхлов угодливо улыбнулся.
Офицер сделал еще несколько шагов по паперти.
— За разграбленное они уплатили господину Соболевскому?
— Попрошу вас, господин офицер, повлиять на них вашими методами.
Шульц кивнул.
Крестьяне сбились в кучку. Пришла Марьянка. В толпе быстро распространилась новость: ревкомовцы бежали из-под расстрела, да еще нескольких немцев застрелили. Немцы убили старуху Надводнюк, избили Тихона и Кирея, арестовали Марка Клесуна и мать Гордея Малышенко.
К паперти торопливо прошли Писарчук, Маргела и Варивода.
— Можно начинать, — шепнул Писарчук Рыхлову.
Тот передал слова Писарчука Шульцу. Офицер что-то быстро сказал Рыхлову. Рыхлов шагнул вперед:
— Господин офицер велел мне передать вам, что если вы до завтрашнего утра не приведете к нему всех большевиков, он наложит на вас контрибуцию: пять тысяч пудов хлеба, пятьдесят коров, столько же свиней и расстреляет тех, кого арестовал сегодня. Слышали?
Крестьяне молчали.
— И еще господин офицер велел передать вам, что если вы в течение двух дней не вернете награбленного в нашей усадьбе и не уплатите денег, у вас деньги отберут силой, а у кого найдут наше имущество — того расстреляют! Слышали?
И теперь крестьяне молчали. Рыхлов сошел с паперти, ткнул пальцем на Гната Гориченко:
— Ты сейчас пойдешь на кладбище рыть могилу для убитых немецких солдат. И ты! — обернулся Рыхлов к рыжему с бородавкой на большом носу крестьянину. — И ты… И ты… И ты — тоже… — указывал он на стоявших поближе крестьян. — Разойдись!
Крестьяне бросились к воротам, теснились, стремясь поскорее вырваться на улицу.
— Доигрались с большевиками! Доигрались! — злорадно кричал им вслед Писарчук.
Глава пятая
Тихон хрипло стонал:
— Во-о-ды…
Его стон глухо звучал под сводами погреба.
Кирей поднимался, бил кулаками в дверь и кричал:
— Дайте воды человеку! Умирает…
Кирею никто не отвечал. Тогда он, задрав голову к окошечку, бил кулаками по сырой каменной стене:
— Слышите? Дайте человеку напиться!
За окошечком мерно шагал часовой. Кирей ударял руками о полы:
— Черт его побери, отродясь таких гадких людей не видел!
Он нащупывал руками место рядом с Тихоном. В углу, на соломе, тяжело дышал Марко Клесун. Глухо всхлипывала Параска Малышенко.
— Не вы-ы-жи-ву-у я! Избили… жестоко… — шевелился на соломе Тихон.
— Не видать нам уже света белого… — Марко придвинулся ближе, схватил Кирея за руку. — А за что? Я тебя спрашиваю, Кирей, за что?
— Черт его побери! В Пруссы всю жизнь ходил жать за сноп, на пана Соболевского всю жизнь работал, а теперь пропадать должен? Расстреляют, подлецы!.. Вбежит этот в погонах: гир-мир-гир!.. Разбери, что он там болтает?.. Ты ему скажешь: дурак, а он: вас? — Кирей умолк на минуту, вздохнул, потом мечтательно и скорбно продолжал: — Хоть бы хлопцы хорошо спрятались! Им еще жить нужно… А землю у панов все-таки заберут! На свете, видишь, что делается. Заберут, поделят и будут жить. Без панов будут жить! А Соболевских утопят в Гнилице. Э-эх! увидать бы хоть одним глазом…
— Во-о-ды-ы…
— Не дают, Тихон. Их офицер не человек, а зверь. Лежи уже как-нибудь там…
— Страшно, Кирей, умирать от видимой смерти.
— Что правда, Параска, то правда… Думалось: пригорки отвести под выгон, низину разделить меж людьми, чтобы сенокос у каждого был, тогда б и скотинку завели. И поле каждому под пшеницу нарезать, чтобы в праздники человек белый пирожок имел… Вдоль дороги — всем для жита… И откуда они взялись на нашу бедную голову? — неожиданно воскликнул Кирей. Он пододвинулся к стене, ударил руками по камню. — Чего вы пришли? Какой черт звал вас сюда?
Возле окошка присел часовой. В темноте было видно, как он просунул голову в разбитую раму.
— Вас?
— Что ты васкаешь? Домой иди! Разве у вас панов нет?
— Вас? Вас?
— Черт его побери, не понимает! Я тебя спрашиваю: чего ты пришел нашим панам помогать? Чего? Разве у вас своих панов нет? Иди, бей их, бери землю, обрабатывай и хлеб ешь! Ты ведь мужик?
— Я-я-а!..
— Ну вот! А земля у тебя есть?
Немец пожимал плечами и скалил зубы.
— Нету? У панов твоя земля? Что же тебя черт принес сюда? Панов на сук вздернуть надо! Иди домой ливоруцию делать!
— Революция! — воскликнул немец, испуганно огляделся по сторонам, вскочил и снова начал ходить.
— Не понимает! — Кирей огорченно махнул рукой и сел в углу. Из груди Тихона со свистом вырывался воздух. Марко и Параска молчали. Гремели кованые сапоги часового. Кирей опустил голову на колени и застыл.
В окошечко пробивались солнечные лучи. Рождался день.
* * *
Утром Ульяна послала Мишку к Наталке, чтоб вместе с ней отнести свекрам еду. На скамье лежала убранная в праздничную рубаху, желтая, страшная свекровь. В комнате стоял тяжелый трупный запах. Ночь напролет проплакала Ульяна, под глазами у нее легли темные круги. От слез болела голова; подкашивались ноги. Все эти дни она жила в сильном напряжении. Ей казалось, что вот-вот снова придут немцы мстить за Дмитра. Она прислушивалась к малейшему шороху за воротами. И теперь, когда стукнула калитка, настороженно бросилась к окну. В сени вошли Наталка и Марьянка с узелками в руках.
Ульяна, завязывая свой узелок, благодарила Марьянку:
— Спасибо тебе, что хоть ты нас не забываешь! — В карих глазах Ульяны показались слезы.
— Не плачьте, тетя! Итак лица на вас уже нет. Возьмите пару лишних ложек. Дяде Марку и бабушке Параске еду передать некому, так я вот кое-что собрала, а ложек у нас нет.
— Возьму, возьму, Марьянка! Ты как о родных заботишься, доброе у тебя сердце, девушка! Желаю тебе счастья в жизни!
Женщины вышли из хаты. Только успели они выйти за ворота, как встретили Марию Писарчук.
— Завтрак косарям несете, молодицы? — Мария засмеялась. Под ситцевой яркой кофточкой вздрагивали большие груди. — Несите, несите, солнышко уж вон как высоко поднялось! — она медленно подняла руку над головой.
Ульяна остановилась, посмотрела в глаза Марии Писарчук горящими ненавистью глазами.
— Дай вам бог, тетка Мария, всю жизнь вот так носить! — и бросилась догонять своих.
Невестка Писарчука от неожиданности растерялась. Опомнилась она лишь тогда, когда женщины были уже довольно далеко от нее.
— Чертовы большевички! Оборванки!
Женщины подошли к часовому у погреба. Солдат, вскинув винтовку на плечо, делал два шага вперед, потом два назад.
— Нам нужно еду передать арестованным, — показала Ульяна рукой на погреб. Часовой взял винтовку в руки, плоский штык направил на женщин.
— Цурюк! — часовой будто гвоздь забил в дерево.
— Они ведь со вчерашнего утра еще не ели, — умоляла Наталка.
— Цурюк!
— Пойдем к офицеру, может быть, он позволит, — предложила Марьянка.
Они попросили дневального вызвать Шульца. Через минуту офицер стоял на крыльце. Женщины повторили свою просьбу. Нахмурив брови, Шульц выслушал переводчика, потом встрепенулся, крикнул несколько непонятных слов и ушел.
— Господин офицер говорит: когда их сыновья-большевики будут сидеть в погребе, тогда он выпустит стариков на свободу, а сейчас запрещает передавать им еду.
Переводчик повернулся и тоже ушел.
Марьянка еще не потеряла надежды передать еду.
— Я попрошу Бровченко…
Ульяна с Наталкой остались на скамье под воротами, а Марьянка вошла во двор. Петр Варфоломеевич сидел в саду на маленьком стульчике. На мольберте стояла незаконченная картина. Он писал с натуры ветвистую липу. Марьянка рассказала, зачем пришла. Петр Варфоломеевич выслушал ее внимательно, потом положил палитру и кисти, вымыл руки и молча вышел вслед за Марьянкой со двора.
