Соболевский, вернувшись со схода, застал Рыхлова уже собравшимся в дорогу.

Куда вы? — как осиновый лист задрожал Платон Антонович.

— Владимир! — испуганно вскрикнула Глафира Платоновна.

— Немедленно собирайтесь! Немедленно! Уедем от этих бандитов! Разве вы не видите, что здесь делается? P-революция… убьют…

Этого панического утверждения было достаточно. Все бросились к комодам и гардеробам, начали набивать чемоданы, связывать узлы. На пол летели книги в кожаных переплетах с золотым тиснением, летели подушки, падали на пол флаконы духов, вазы, сервизы, в суете опрокидывали мебель, рассыпали бумаги. Соболевских подгонял страх за собственную жизнь, страх перед теми, кто еще вчера покорно гнул спину.

Глафира Платоновна всхлипывала и складывала в чемоданы всякую чепуху: альбомы, фотографии, фарфоровых зайчиков, цветочные вазочки. Владимир Викторович сердито орал:

— Не делай глупостей, Глафира! — и решительно выбрасывал все эти вещи из чемодана. Глафира Платоновна еще громче плакала и, подобрав выброшенное Рыхловым, снова набивала чемоданы, а Рыхлов опять все это выбрасывал на пол и орал еще сильнее.

— Марьянка, помоги барыне укладывать вещи! — крикнул он наконец.

Прибежала Марьянка и все, что ни попадалось под руку, совала в чемоданы.

Вдруг Нина Дмитриевна опустилась на стул и заявила:

— Я никуда не поеду.

Оторопевший Рыхлов посмотрел на тещу.

— Мама, не болтайте глупостей. Быстрее!

— Не поеду! Я нажила это добро — и теперь бросить его на разграбление? Не поеду!

— Жизнь дороже, мама!

— Не поеду! Они не посмеют! — решительно заявила Нина Дмитриевна. — Мы будем с Марьянкой стеречь. Будем, Марьянка?

Марьянка, не ответив, вышла из комнаты.

Вечерело. Накрапывал дождь. Глухо завывал ветер в саду. Огня не зажигали. В комнатах было грязно, набросано, словно после погрома. Сидор подал к крыльцу две пары лучших лошадей. Сидор и Марьянка выносили вещи и укладывали их в брички. Соболевские перед отъездом присели. Женщины обнялись и зарыдали. Платон Антонович всхлипывал. Ноги у него подкашивались. Рыхлов, сцепив зубы, проверял револьвер.

— Готово! — доложил Сидор.

— Ну, поехали. Остаетесь, мама?

— Остаюсь.

— Да хранит вас бог! — Владимир Викторович нагнулся, поцеловал ее в голову и вышел быстро из комнаты.

— Может быть, поедешь, Нина? — простонал Соболевский.

— Нет, Платон, я остаюсь стеречь.

Они поцеловались, перекрестили друг друга, и Платон Антонович, втянув голову в плечи, поплелся к дверям.

— Мама! Береги мои вещи! — кричала из темноты Глафира Платоновна.

Сидор дернул вожжи, глухо зацокали колеса. Бричка выкатилась со двора.

— Из собственного гнезда бегу, — горестно покачал головой Соболевский и подумал: «Скоро ли я вернусь?»

В ответ ему стонал осенний ветер.

Через несколько дней после собрания в усадьбу Соболевских прибежала Харитина Межова, отвела дочку в сторону и, задыхаясь, прошептала:

— Марьянка, люди дрова панские возят!.. Надо бы и нам. Щепки ведь нет на зиму!

Марьянка быстро одела свитку, накинула платок на голову и потащила мать со двора. Они побежали в комитет. Временно комитет помещался в здании школы, в сенях. Бояр разбирал бумаги, а рядом разговаривали Надводнюк и Клесун.

— Дмитро Тихонович, люди дрова возят… — подошла к столу Марьянка.

Харитина стояла на пороге и просительно смотрела на присутствующих.

— Чего вы там остановились, тетка Харитина? Подойдите ближе!

Харитина боязливо приблизилась к столу. К Федору Трофимовичу, бывало, придешь, — стой по ту сторону порога.

— Дровишек бы на зиму… — сказала она тихо.

— Дрова надо брать. Идите и возите.

— У нас и лошади нет… Муж мой старался, старался, но уж когда нагайками засекли его казаки, то где там мне… — безнадежно махнула рукой Харитина. По ее морщинистому лицу побежали слезы.

Павло что-то шепотом спросил у Бояра. Тот кивнул.

— Вы идите домой, а мы с Марьянкой поедем в лес. Лошадь даст Бояр, — сказал Павло.

— Спасибо вам, век не забуду! Вот когда и меня, бедную вдову, пожалели люди! — и пошла к дверям.

Через полчаса Павло с Марьянкой ехали в лес. Павло сидел, свесив с телеги ноги. Он украдкой поглядывал на Марьянку. Выросла она за эти два года. Когда его мобилизовали на фронт, она пасла стадо у кулаков. А теперь — взрослая девушка. Какие глаза у нее черные, как черешни, блестят. И сама, как цветок, расцветает… Марьянка в свою очередь поглядывала на Павла. Давно ли он, возвращаясь с работы, дразнил у панских ворот Трезора?.. На войне побыл. Фронтовик. В комитет его люди избрали. И красивый он, возмужал.

— Как паны поживают, Марьянка? — спросил Павло.

Марьянка удивленно подняла на него глаза.

— Ты что, с неба свалился? Старый пан, Глафира и Рыхлов удрали ночью после собрания, а старуха осталась. Говорит: «Умру возле своего добра!» Вас, комитетчиков, клянет. Большевиками называет. День и ночь, змея, шипит в углу.

— Куда же они удрали?

— Не сказали мне.

Павло помолчал. «Испугались! Не хотелось, верно, насиженные гнезда бросать?» — усмехнулся.

— Так ты говоришь, проклинает? Большевики, — говорит? А ты, Марьянка, знаешь, кто такие большевики? — неожиданно став серьезным, спросил Павло.

Марьянка покачала головой.

— Не знаю. Что-нибудь, верно, обидное.

— Вот чудачка!.. Обидное?.. Ха-ха-ха…

— Чего ты смеешься? Откуда мне знать? — нахмурилась Марьянка.

— Так слушай, я тебе расскажу… У твоей матери нет земли, а большевики хотят, чтобы на конопляниках Соболевского ей нарезали несколько десятинок. Лошади у нее нет, а большевики хотят, чтобы лошадь была. Дров нет, а большевики говорят: бери в панском лесу, чтобы в хате зимой тепло было. Большевики хотят, чтоб ты не работала у панов, а жила в своей хате и имела свою землю и свой хлеб!

Марьянка широко раскрыла глаза. Да ведь они с матерью только об этом и мечтают. Не ходить бы ни к пану, ни к Писарчуку жать за девятый сноп. Не обливаться бы потом у панов. Не быть бы наймичкой. Живет она в прислугах, кто на ней женится, бедной и оборванной? В праздник не в чем выйти на улицу… Марьянка задумчиво произнесла:

— Выходит, большевики — люди хорошие, добра нам, беднякам, желают… А где ж они, большевики?..

— Они везде есть, Марьянка. Это такая партия. Она борется с панами, чтоб всем нам хорошо жилось.

Павло рассказал Марьянке, что слыхал и знал о войне, царе, буржуазии и помещиках. Марьянка впервые узнала, как люди борются за лучшую жизнь. Теперь и она поняла, почему ночью барыня так старательно запирается, почему она злится, почему паны так ругают большевиков. Не за эту ли жизнь, о которой только что рассказывал Павло, пострадал ее отец?.. И опять на девушку нахлынули воспоминания о последних днях отца…

Въехали в лес. Под колесами скрипел песок. Шумели сосны. Пахло смолой. Все чаще и чаще встречались груженные дровами подводы. Встречные односельчане здоровались с Павлом и Марьянкой. Кое у кого в глазах Павло заметил испуг: «Хоть бы ничего не было за эти дрова!»

— Некоторые еще боятся, — сказал он Марьянке. — Не верят, что панской власти конец… Нет, не будет Соболевский наживать капитал на этом лесе. Дудки!

На большой поляне, по ту сторону железной дороги, лежали аккуратно сложенные штабеля дров. Соболевский приготовил их для продажи, но продать не успел — началась Февральская революция, разворачивались события, промышленникам было не до дров. Большие леса росли вокруг Боровичей, но боровичане дров не имели. Нога крестьянская не ступала по помещичьему лесу, грибов нельзя было собирать, а о дровах, конечно, и думать не приходилось. Новоизбранный комитет на второй же день своего существования постановил раздать крестьянам заготовленный Соболевским лес. Теперь возле штабелей стояли возы. Люди выбирали, где поленья получше, молча и торопливо грузили, чтобы успеть несколько раз обернуться. Мирон Горовой старательно грузил свой воз, рядом с Мироном от напряжения пыхтел старик Гориченко. Здесь были и Вивдя Шелудько с мальчиком, и Сорока Свирид. Ананий Тяжкий уже нагрузил для себя — у кого-то лошадь выпросил — и теперь помогает соседу. Легко, без труда Ананий поднимает самые тяжелые колоды. В лес пришли и седые деды, и мальчики-подростки, и девушки, и молодицы. Все возбужденно и торопливо брали дрова, а несколько месяцев тому назад об этом никто и мечтать не смел.