— Хорошо, дед, сделали, что ушли. — Лодка пристала к косе. Рыбак постучал веслом о песчаное дно, сказал задумчиво и с надеждой: — Поплыву и я домой. Теперь не до рыбы. И мне десятинку, верно, нарежут от панского поля…

— Да, надо плыть. Надо помочь своим людям. Спасибо… Прощайте. Уже темнеет…

— Доброго пути!

Кирей нашел тропинку и быстро пошел сквозь лозняк в лес. Темнело. Он спотыкался о пеньки, падал, сбивал ногй, но шага не убавлял. В лесу было совсем темно. Кирей многое видел за свой долгий век и темноты не боялся. Скорее бы домой, скорее…

Вдруг над его головой вспыхнуло небо. Где-то недалеко ударил колокол. Стало светлей, зашелестели листья на дубах. Быстрее застучало сердце в груди у деда. Неужели в Боровичах?.. Кирей побежал, вспотел. Рубаха прилипла к спине. Перехватывало дыхание, но он продолжал бежать. Вот, наконец, и опушка. Редеет лес. Сквозь кусты орешника видно пламя.

Кирей выбежал из лесу и остановился. Луг ровный, как ладонь, и в конце его, на горе, освещенные огнем Боровичи. Летят на луг огненные языки. Слышно, как воют собаки, бухает колокол… Упали стропила. В небо взлетел вихрь искр, закружился и рассыпался над Гнилицей.

— Опоздал, опоздал, — вздохнул Кирей. — Так их, люди добрые, так!.. Всех до одного в Гнилицу, в Гнилицу!.. — во весь голос вдруг закричал он и через луг еще быстрее побежал к селу.

27-го октября телеграф принес известие — для одних радостное и давно желанное, для других тревожное и страшное. Телеграф сообщал: в Петрограде произошел переворот. Власть захватили большевики, министры Временного правительства арестованы, власть перешла к Совету Народных Комиссаров во главе с Лениным.

Весть вырвалась из комнатки железнодорожного телеграфиста и, как ветер, закружила по перрону, перелетела в окрестные села, заглянула ласточкой — предвестницей весны — в дымные жилища полещуков, вылетела на площади, с площадей — на хутора, в самую глубину полесских лесов. Известие это встречали, как самого дорогого гостя. Не сиделось полещукам в хатах. В комитет, в комитет! Там все новости. Сосед забегал к соседу, собирались кучками, бежали в школу.

— Слышали? Переворот…

— Министров арестовали…

— Слышали? У власти народные комиссары!..

— Народные комиссары!..

— Ленин!..

— Ленин!..

— Ленин!..

Стар и млад произносили это имя, как самое дорогое, близкое имя. Ленин — это свобода, Ленин — это земля, Ленин — это хлеб, счастье, радость. Это имя произносили с уважением те, кто всю жизнь ходил в лаптях, жал за девятый сноп, разрабатывал карьеры в лесу, проливал кровавый пот на земле Соболевского и Писарчука. Этого имени боялись в усадьбах, где над калитками, на дубовых столбах лежали навесики, где на цепи бегал Бровко, где люди притаились, как волки в чащах. Здесь это имя произносили со страхом, с проклятиями.

Надводнюк в десятый раз читал вслух телеграмму из Петрограда. К телеграмме протягивали руки Клесун, Тяжкий, Бояр, Малышенко, Сорока, Песковой, Шуршавый, тянулись сотни крестьянских, натруженных рук. Каждому хотелось подержать в руках бумажку и своими глазами увидеть буквы. Комнатка станционного телеграфа всех не вмещала. Стоявшие позади напирали на счастливцев, оказавшихся поближе, и требовали еще и еще раз прочитать телеграмму.

— На перрон!.. На перрон!..

— Чтоб все слышали!

— На перрон!..

Толпа выкатилась из здания станции, заполнила небольшой перрон, окружила Надводнюка, взобравшегося на тележку, в которой подвозят багаж к поезду. Посмотрел Дмитро на сотни голов и увидел не только боровичан. Здесь были люди из Прачей, из Ядут, из Мариенталя, из Стрижакова и других хуторов. И у каждого в глазах горел огонь, глаза искрились от возбуждения. Надводнюк видел: родные его полещуки поднимали головы, отныне стали чувствовать себя людьми. Надводнюк вспомнил слова Михайла Воробьева: «И близко, очень близко то время, когда Керенский со своими министрами полетит к чертовой матери». Какую святую правду сказал Воробьев! Как далеко видят большевики! Вот она — наша революция! Надводнюку хотелось рассказать боровичанам все, что он знал от Воробьева, все, что думал. Радость его была огромной. Он хотел поделиться ею со всеми присутствующими. Никогда еще Надводнюк не говорил перед такой большой толпой, но теперь он будет говорить. Так его учил большевик Михайло Воробьев.

— Товарищи! — крикнул Надводнюк и увидел, как задвигались, как подались вперед люди: они восприняли это слово, как ласку, тепло и нежно. — Товарищи! В Петрограде уже нет Временного правительства, нет Керенского и господ министров. Их арестовали… Вот телеграмма из Петрограда! — Надводнюк помахал над головою телеграфным бланком. Сотни глаз ловили этот клочок бумаги. — В Петрограде теперь советская власть. Совет Народных Комиссаров во главе с Лениным!.. Большевики захватили власть. Рабочие и солдаты в штыки взяли Временное правительство, всех буржуев разогнали! Товарищи крестьяне, чего хотят большевики, Ленин? Чтобы крестьяне забрали всю помещичью землю и поделили между собой.

— Правильная власть!..

— Пр-равильная! — Поднялись сотни рук. Все махали, кричали, выкрикивали: — Правильная!

— Большевики хотят, чтоб крестьяне забрали у панов все леса и угодья, и всякое имущество, хлеб и все на свете! — Опять по толпе пробежала волна радости, сильная, как морской прибой в бурю. — Большевики говорят, чтоб отдать рабочим все фабрики и заводы… Чтобы дети рабочих и крестьян бесплатно учились в школах… Чтоб все были равны перед законом, чтоб рабочие и крестьяне сами писали для себя законы! — Надводнюк воодушевился. Он стал рисовать будущее такими же яркими красками, как и Михайло Воробьев. Слова Надводнюка слушали с восторгом, как дивную песню талантливого певца. Никто еще не говорил здесь так, как вот теперь говорит Надводнюк. Он подробно рассказал все, что знал и слышал о буржуазии, об эксплуатации, о войне и голоде.

— Чтобы на земле для всех была свобода, чтобы не было панов и буржуев — вот за что борются большевики и Ленин. Они за бедный люд, за нас, потому что и сами большевики из трудящихся, рабочие и крестьяне, труженики. Там панов нет. Это — наша партия! Она за нас! И мы пойдем с партией большевиков за советскую власть! Да здравствуют Ленин и Совет Народных Комиссаров! — закончил Надводнюк.

— Да здравствует Ленин! — стоголосо прокатилось по маленькой полесской станции. Речь Надводнюка покрыли аплодисменты. Впервые в жизни полещуки аплодировали.

Сквозь толпу протиснулся Прохор Варивода.

— Я хочу говорить!

— Говори, говори!

— Слово Вариводе!

Варивода поднялся на тележку, обдернул на себе шинель и начал тихим, вкрадчивым голосом:

— Граждане! То, что произошло в Петрограде, — их дело. Нам прислушиваться к этому не надо. Живем мы на Украине, у нас есть своя власть, Центральная рада в Киеве. Она о нас заботится, об украинцах. — Толпа насторожилась, придвинулась к тележке. — Надводнюк говорил нам о большевиках и о Ленине ихнем. А почему Надводнюк не сказал, что большевики — это только русские? Украинцев наших там нет. Я знаю. Мне на фронте говорили о партии большевиков. А если они русские, так разве станут заботиться о нашем брате, украинце? Делают они бунты в России, в Петрограде, и пусть. Нам до этого дела нет. У нас свои законы, своя власть. Пусть нами управляет наша украинская Центральная рада, а не какие-то большевики из России. Мы все равны — украинцы, нам не нужно ничьей власти, кроме своей. Украина веками боролась за свою свободу и вот ее добилась. А большевики хотят нас снова поработить. Мы этого не допустим. На Украине есть войско из украинцев. Этим войском руководит Петлюра, истинный сын Украины, и он не пустит к нам большевиков. Раз мы — украинцы, то и будем защищать свою родную Украину от чужаков.

Варивода слез с тележки.

На перроне сразу стало тихо. Некоторые просто не поняли Вариводу, другие выжидательно смотрели на Надводнюка, что тот скажет? Надводнюк спокойно стоял возле тележки. В душе он жалел, что позволил этой контре говорить. Разве он не знал, какой вздор будет плести Прохор — правая рука Писарчука? Теперь нужно было ответить ему, да так ответить, чтобы весь народ увидел волчью душу Прохора.