— Пли!
Дружный залп. Второй. Третий.
— Прощайте! Кому немцы уж очень допекли — пусть придет в лес, вместе будем бить врага! Прощайте!
— Счастливой дороги, орлы!
— Прощайте… — зазвучало вокруг.
Не скрывая своей симпатии, люди смотрели вслед кучке отважных, вступивших в бой с многочисленным врагом.
Петр Варфоломеевич провожал партизан взглядом до тех пор, пока они не скрылись за первыми соснами.
— Отец Маркиан удрал… — сказала Муся.
Петр Варфоломеевич оглянулся. Крестьяне забивали гробы и опускали их в землю. Маркиана не было. Никто не заметил, как он скрылся. Люди группками уходили с кладбища. В проулке Бровченко и Муся встретили взвод немцев. Солдаты, запыхавшись, тащили два пулемета. В стороне, сжимая в руке револьвер, бежал Шульц. Он вспотел, задыхался, команду подавал хрипло и отрывисто.
Бровченко и Муся посторонились. Петр Варфоломеевич оглянулся на далекий сосняк, надежно укрывавший партизан, и усмехнулся.
— Это вам не беззащитные старики, господин Шульц! Они на вас нагонят страху, подождите… — прошептал он, чувствуя какое-то внутреннее удовлетворение от растерянности немецкого офицера.
Глава шестая
Уже в течение нескольких дней Муся замечала, что с Ксаной творится что-то неладное. Сестра изо дня в день все больше теряла свой самоуверенный вид, голова часто бессильно опускалась на грудь. У Ксаны уже не было прежней ее горделивой осанки. Под глазами легла синева, и по тусклому блеску Ксаниных глаз Муся догадывалась, что сестра часто плачет. Муся несколько раз пыталась поговорить с ней. Но Ксана всегда избегала этого.
Однажды во время обеда Ксана, едва притронувшись к еде, оказала:
— Яблоко я бы съела… Кислое-кислое…
Муся и Петр Варфоломеевич искренне посмеялись над ней: в июне яблоко! Но Татьяна Платоновна подняла глаза и по-матерински обеспокоенно взглянула на дочь. Ксана покраснела, спряталась за книгу, потом вскочила и выбежала из столовой. Родители переглянулись. Петр Варфоломеевич засопел, Татьяна Платоновна побледнела. Муся посмотрела на родителей и заметила в их глазах беспокойство. Несомненно, из-за Ксаниного поведения!.. Муся наскоро пообедала и, поблагодарив, побежала к сестре. Двери в комнату были заперты. Она стала на колени, приложила ухо к замочной скважине и прислушалась. Из комнаты долетали какие-то отрывистые грудные звуки. Муся догадалась, что Ксана плачет. Постучала. Сестра не ответила, но и всхлипываний больше не было слышно.
Мусе стало жалко сестру. Она решила, что у Ксаны какое-то большое-болыное горе. Уйдя в сад, девушка долго припоминала происшествия последних дней, но никак не находила ничего, что могло бы причинить Ксане такое горе. Муся знала, что Ксана не любит слез, а теперь сама плачет… И Муся решила во что бы то ни стало разузнать, какая беда приключилась с сестрой.
По вечерам, когда сестры уже лежали в своих постелях, в спальню стала заходить Татьяна Платоновна. Она садилась на Ксанину кровать, ласкала, целовала Кеану и между поцелуями спрашивала:
— Ксана, что с тобой? Отчего ты плачешь?
Ксана отворачивалась лицом к стене и натягивала на голову одеяло.
— Ксана, зачем ты меня мучишь? Ведь я тебе мать!
Ксана вскакивала и гневно восклицала:
— Мама, не мучь меня!.. Уходи!..
Потом хваталась обеими руками за голову и падала на постель. Полные плечи вздрагивали, в подушке тонули приглушенные рыдания. Татьяна Платоновна со вздохом уходила.
Потом Ксана начала прятаться от всех домашних. Забиралась куда-нибудь вглубь сада Соболевских или шла на луг, к Лоши. И Муся понапрасну искала сестру. Ксана возвращалась поздно, нервная, с заплаканными глазами. На все вопросы отвечала невпопад, сердито. Ее плечи начали нервно передергиваться. Иногда она, сидя на стуле, устремляла свой взгляд куда-то вдаль и так просиживала часами. Напрасно старалась Муся развлечь сестру — Ксана прогоняла ее от себя, еще больше замыкалась.
Однажды, вернувшись с купания, Муся никого в столовой не нашла, хотя все уже должны были собраться к завтраку; из спальни долетали обрывки шов и восклицания. Она на цыпочках подошла к дверям.
— Но, Ксана, ты ведешь себя странно… — говорила мама.
— Ах, отстаньте от меня, я жить из-за вас не могу! — всхлипывала сестра.
Молчание.
— Ксана, ты нас пугаешь… — это опять мама.
— Прошу вас, дайте мне дышать, дайте дышать, не мучьте меня!
В комнате простучали сапоги.
— У мамы есть подозрение, что ты беременна, Ксана… — голос отца дрожал и срывался. Ксана исступленно вскрикнула и, наверно, упала на постель. Хрустнули чьи-то пальцы.
— О боже, за что такая кара!
— Ксана, это правда? — спросил отец.
Сестра ничего не ответила.
Она глухо, вероятно, в подушку, стонала. По комнате, тяжело стуча сапогами, быстро ходил отец. В другом углу рыдала мама.
— Как это случилось?.. Кто он, Ксана?..
Долгое молчание.
— Ш-шу-льц…
— Шульц?.. Когда? — в голосе отца отчаяние и бешенство.
— Папочка… мамочка… я не виновата!.. Не виновата!.. После банкета… Он был такой вежливый… культурный офицер. Папочка!.. Па-поч-ка!.. — Ксана охрипла.
— A-а… Культурный!.. Вежливый… Зверь!
Дверь рывком распахнулась, и из комнаты вылетел белый, как мел, Петр Варфоломеевич. Заметив Мусю, он ухватился руками за угол шкафа.
— Ты чего здесь?.. Вон!..
Муся испуганно забилась в угол.
— Подслушивала?
Муся заплакала.
— Какие страдания! Какие страдания! Зверь! — и Петр Варфоломеевич бросился вон из комнаты. Стукнув высокой калиткой, выбежал на улицу и поспешил в школу. Оттолкнул часового и быстро поднялся на крыльцо. Дневальный преградил ему дорогу.
— Господин Шульц дома? — спросил Бровченко.
— Вас?
Бровченко, задыхаясь, повторил вопрос по-немецки. Дневальный показал рукой на усадьбу Соболевских.
— Господин Шульц завтракает…
Петр Варфоломеевич сбежал с крыльца и направился в усадьбу тестя. Рванул к себе одни двери, вторые, третьи и влетел на веранду. За круглым столом сидели Шульц, Платон Антонович, Рыхлов и Глафира Платоновна. На столе стояли бутылки коньяка, в тарелках дымилась еда. Увидев перекошенное лицо Петра Варфоломеевича, хозяева и гость вскочили. Бровченко подбежал к Шульцу и со всего размаху дал ему звонкую пощечину.
— Мерзавец!
На веранде охнули.
Шульц подавился котлетой. Выпучив глаза, он забился в кресло, стал маленьким и жалким. Рыхлов отшвырнул стул. Со стола упал бокал и разбился. Глафира Платоновна испуганно вскрикнула. Соболевский покашливал… Тем временем Петр Варфоломеевич дал Шульцу подряд еще несколько пощечин.
— Вы знаете, за что, господин офицер?
Шульц не отвечал.
— Он сумасшедший! Вяжите это хамское отродье! — Рыхлов бросился на Петра Варфоломеевича.
— Прочь, торгаш! Вы продали этому немцу крестьян и честь «моей Ксаны! — Петр Варфоломеевич схватился за косяк двери. Шульц опомнился и торопливо протянул руку к кобуре. Петр Варфоломеевич, заметив это движение, схватил стул и поднял его над головой.
— Руки вверх!
Шульц побледнел.
Бровченко выдернул из его кобуры револьвер и сунул себе в карман.
— Вы посягнули на честь немецкого офицера, вас расстреляют! — сквозь зубы выдавил Шульц.
— Вы посягнули на честь моей дочери! Вы расстреливаете немощных стариков! Вы — дикие звери!.. Вас надо уничтожать… — Бровченко отшвырнул стул, хлопнул дверью и выбежал.
На улице он остановился. Колотилось сердце, на седоватых висках выступили капли пота.
— Куда? — возник вопрос.
И только теперь он полностью осознал, что произошло. Он оскорбил немецкого офицера, подданного кайзера. За такое оскорбление — расстрел. Расстреляют, как тех седых стариков… Три года он ходил в атаки, смотрел смерти в глаза, и она его не тронула. Для чего? Чтобы теперь над ним поиздевался этот немецкий офицер?.. Погибнуть от руки врага не в славном бою, а со связанными руками, с оплеванным, оскорбленным чувством, на своей земле?
