Офицер круто обернулся. В десяти шагах от «его в воротах стояла Муся, по-весеннему одетая в белое платье. Шульц поморщился — ему мешали, — но, галантно кланяясь, подошел к девушке.
— Господин Шульц, такая чудная погода, пойдемте походим в саду! — кокетливо наклонила голову Муся.
— О-о, я с удовольствием! — расшаркался офицер, поднося ее руку к своим губам. Приказав отвести Надводнюка в погреб, он взял Мусю об руку и повел со двора.
— Я никогда не думала, что вы такой жестокий, господин Шульц!
— Не будьте наивной! Война! Потом — это большевик, а большевиков надо бить.
— Бить — это некультурно, господин Шульц! — возмущалась Муся.
— Некультурно? Большевиков бить — культурно! — резко выкрикнул офицер. — Их надо расстреливать!
— Вы — жестокий, господин Шульц.
— Таков закон войны! Большевики — это зараза! Влияют на солдат.
— Вы их, действительно, расстреляете? — Муся старалась, чтобы голос не дрожал. Шульц засмеялся.
— Я — офицер армии кайзера! Я выполняю приказ высшего командования! Сначала допрошу, а потом расстреляю!
Муся приложила руки к груди:
— Господин Шульц, не расстреливайте большевиков здесь, я боюсь…
Шульц игриво прижал ее локоть.
— О-о, не беспокойтесь! Мы расстреливаем культурно. На кладбище. Большевики сами себе выкопают могилу. Кладбище у вас за селом. Вы и не услышите.
— Как я вам благодарна, господин Шульц! — вполне искренне поблагодарила Муся. — Почему вы к нам не заходите? Нам скучно без вас.
Офицер улыбался и обещал прийти.
Сквозь листву ореховых деревьев, из открытого окна гостиной Соболевских долетали бодрые звуки походного марша.
Шульц повел Мусю к Соболевским.
* * *
Марьянка с нетерпением ждала возвращения Муси. И как только та вошла к себе в садик, Марьянка бросилась к ней.
— Узнали?
Муся опустила голову.
— Их расстреляют.
Марьянка зашаталась. Чтоб не упасть, ухватилась за ствол яблони.
— Когда?
— Офицер говорил, что расстреляют, а когда — не сказал. Еще будут допрашивать.
— Если б узнать, где будут расстреливать?
Муся пожала плечами. Марьянка начинает чудить. Разве не все равно?
— Он сказал: на кладбище.
— Муся, правда? — Марьянка схватила ее за руку. В глазах Марьянки вспыхнули огоньки. Муся опять пожала плечами. Марьянка так обрадовалась, будто немцы не расстреляют их, а выпустят на свободу… Потом Муся откровенно призналась:
— Я не пойду больше к Шульцу. Я его боюсь.
— И не ходите, — посоветовала Марьянка.
Она помогла Мусе разбить цветник перед окнами, попрощалась и ушла со двора.
— Теперь — на хутор, — прошептала она самой себе и побежала, босая, стройная, легкая — в ситцевой кофточке и черной юбке. Возле церкви она встретила несколько верховых, пеших и Федора Трофимовича с дубовой палкой в руке. Они гнали впереди себя большое стадо: коров, овец и свиней. Стадо поднимало тучу пыли. Верховые закрывали носы, чихали и отплевывались. Следом за ними, плача, шли женщины, дети. Жена Степана Шуршавого, маленькая, с худыми ногами, прикрыв лицо грязным полотняным передником, в отчаянии громко всхлипывала:
— Ко-о-ров-ка ты м-м-оя е-д-динствен-ная…
За женщиной шли Наталка и Кирей. Наталка плакала, а Кирей, сгорбившись и повесив седую голову, чертыхался. Вдоль плетня шла уже пожилая женщина в крашеной синей полотняной одежде и, останавливаясь, молила:
— Федор Трофимович, сыночек мой сизокрылый!.. С сумой по миру пускаете!.. Верните телку!
— Немцы берут! За помещичье имущество добро берут! — кричал Писарчук. — Я тут не при чем.
— Не отдадите? — остановилась перед ним женщина.
— Просите немцев, что вы меня просите?
Женщина схватилась за голову.
— Веди, веди, чтоб уже тебя повело! Чтобы ты счастья не знал никогда, как и я не знаю! Будь ты проклят!
Писарчук поднял палку и ударил женщину.
Она истошно закричала:
— Спа-а-си-те!.. спа-а-сите!..
Верховой осадил лошадь, подлетел к женщине и полоснул ее нагайкой по голове. Нагайка запуталась в волосах. Немец рванул ее к себе, женщина, раскинув руки, упала под копыта. Немец и Писарчук догоняли стадо.
Марьянка со всех ног кинулась к женщине. Подняла ее, но понести не смогла.
— Помогите же!
Подбежали Шуршавиха и Наталка. Подхватили женщину под руки и потащили в соседний двор, к колодцу. Марьянка вытащила ведро воды и стала обмывать рану на голове избитой. На земле расплывалась кровавая лужа. Женщина глухо стонала. Во двор сбегались люди.
— Конец света пришел, люди добрые, пропадем ни за что, — причитала Шуршавиха.
— А они все берут да бе-е-ру-ут…
— Черт его побери! Что его делать на белом свете? — ударял руками о полы Кирей.
— На станцию со всех сел сгоняют скот. В вагоны грузят и везут куда-то! — указала рукой на запад Шуршавиха.
— К себе наше добро вывозят.
— Лошадей везут, коров везут… А хлеб — целыми поездами!
Избитая женщина открыла глаза, посмотрела на всех.
— Где моя коровка? — спросила она тихо.
— Угнали немцы… и мою угнали, тетенька… И корову деда Кирея.
— До каких пор это будет, люди добрые? До каких пор? — воскликнула женщина. — Веди! Веди, мироед окаянный! Я тебе этого ввек не забуду!.. — женщина подняла кулак и погрозила вслед Писарчуку.
Ко двору подъехал верховой и что-то сердито крикнул. Люди бросились бежать. Верховой стоял у калитки и хлестал каждого нагайкой.
Марьянка побежала по улице. Через огороды вышла за село, вытащила из кустов лодчонку, весло и поплыла к Забужному хутору. Хутор поднимался за лесом, на острове. Лошь разлилась, залила луг и дорогу на хутор, и теперь лодка была единственным средством сообщения. Марьянка старалась ехать между деревьями, чтоб из села не так видно было. Ветра не было, лодка плавно шла к острову. На причале возле двух старых баб ее ожидал Павло. Он радостно махал ей руками, потом втащил лодочку на берег. Марьянка спрыгнула на землю и бросилась в его объятия.
— Соскучился?
— Еще как!
— А плечо?
— Заживает. Еще болит, но уже не так сильно. Что нового привезла? Рассказывай…
Сели, обнявшись, под вербой. Марьянка слишком долго молчала, и Павло встревожился.
— Невеселые новости?
— Павлусь, их расстреляют. Так офицер сказал Мусе…
Хоть Павло и ожидал этой вести, но, услыхав ее, содрогнулся. Теперь уже все зависит от него. Либо он спасет их, либо сам погибнет вместе с ними. Он ожидал такого приговора над ревкомовцами и все обдумал.
Марьянка передала рассказ Муси.
— В селе такое делается, что и сказать страшно. Немцы людей грабят, бьют. Крики и плач — и днем, и ночью.
Марьянка рассказала о женщине, избитой Писарчуком и немцами. Павло, слушая ее, думал о кладбище.
— Сегодня я перееду с хутора.
— Куда?
— Переберусь в сосняк у железной дороги. Теперь уже тепло.
— Где же я тебя там найду, сосняка десятин сто, да и лес вокруг.
— Сейчас условимся. — Павло думал, а Марьянка, ожидая, смотрела на его бледное лицо, в задумчивые голубые глаза. Наклонилась и поцеловала в щеку. — Знаешь, — сказал Павло, — три одинокие сосны на Лысой горе, а кругом густые, густые, еще не расчищенные заросли?
— Знаю. Как идти на Ядуты?
— Вот-вот! Там меня и найдешь! Ты, когда будешь идти ко мне, пой свою любимую «Дивчиноньку», я и узнаю. Там и хлопцам собираться. Не забудешь?
— Ну, что ты, Павло?!
— У ревкомовцев есть запрятанные винтовки и патроны. Их надо перенести ко мне.
— Они ведь большие, как я их принесу, чтоб немцы не увидели?
— Да, ты об этом не подумала… У Бояров есть свой клочок на песках у леса. Они там картошку садят. Туда Кирею нужно навоз возить… Поняла?..
Девушка кивнула головой.
— А теперь дай я тебя поцелую и поезжай обратно в село. Освободим хлопцев, будем врагов бить!
Они обнялись.
