— Гутес швайн!.. — кричали немцы возле штаба.

Капрал в серой фуражке с высокой тульей, во френче и легком плаще поверх френча, лихо подкручивал первые, еще не тронутые бритвой маленькие усики и наклонялся с седла к бричке, в которой сидели Рыхлов и Глафира Платоновна.

— Я рад, что имею честь сопровождать вас, — говорил он по-немецки, показывая рукой на Боровичи.

Владимир Викторович вежливо кланялся, прижимая руку к сердцу, а Глафира Платоновна подносила к глазам платочек. В передней бричке поднимался на больные ноги и смотрел на гору Платон Антонович. Он недовольно покашливал: вместо клуни на горе стояли обугленные столбы.

— Б-рр… Они мне ее отстроят, они мне отстроят!.. — и погрозил палкой.

Капрал подъехал к нему. Приложил руку к козырьку.

— О-о, положитесь на войско великого кайзера!

Владимир Викторович заискивающе смотрел на капрала, гарцевавшего на лошади перед его тестем, и, многозначительно улыбаясь в усы, шепотом говорил жене:

— Какая уверенность в своих силах. Посмотри, Глафира, на этих сынов Германии! — он кивнул на десяток верховых, ехавших в нескольких шагах позади брички. — Они о революции и не думают. Идут, куда их пошлет кайзер. Господин Бломберг!

Капрал остановил лошадь.

— Я — в восторге, вообще я сегодня очень взволнован! Мы вам очень, очень благодарны за помощь и, наконец, за то, что вы нас сопровождаете…

— Я рад в точности выполнить приказ моего командования.

Бричка поднялась на гору. Немецкий патруль, стоявший на углу улицы, успел сообщить в штаб о прибытии гостей. Из школы на улицу высыпали немцы. На крыльцо вышел стройный офицер, во френче, небольших галифе и желтых крагах. Он стоял, отставив ногу, зажав толстую сигару зубами, хлопал стеком по ботинку. Маленькие глазки дольше, чем следовало, задержались на фигуре Глафиры Платоновны.

Он едва-едва поклонился капралу, выслушивая его рапорт.

Рыхлов соскочил с брички и подошел к офицеру:

— Разрешите мне, господин офицер, выразить вам мою благодарность и чувство уважения! — сказал он на чистом немецком языке. — Я приветствую в вашем лице великое государство, освободившее нас от большевизма! — он поклонился.

Левой рукой офицер выхватил из зубов сигару, а правую протянул Рыхлову.

— Тронут вашей благодарностью. С кем имею честь познакомиться?

— Кадровый офицер, дворянин Рыхлов. Прошу — моя жена! — Офицер подбежал к бричке, скользнул быстрым взглядом по полному лицу Глафиры Платоновны, поднес ее руку к своим тонким губам.

— Генрих Шульц.

— У вас такое поэтическое имя, — произнесла она первый попавшийся комплимент. — Надеюсь, что вы, господин офицер, почтите нас сегодня своим присутствием на маленьком банкете в честь вас — наших избавителей.

— О-о, я очень над, очень рад! — еще раз поклонился Шульц и, выпрямившись, пошел знакомиться с Соболевским.

— Какая вежливость, культурность! — с восхищением говорил Владимир Викторович, когда они въезжали в усадьбу. Глафира Платоновна не слушала. На нее тяжелое впечатление произвел вид пожарища.

Вечером в гостиной Соболевского собрались: надушенный Шульц, с неизменной сигарой в зубах, Платон Антонович — выбритый и умытый с дороги, Владимир Викторович в форменном офицерском френче, Глафира Платоновна, Ксана, Муся, Татьяна Платоновна и Петр Варфоломеевич — в военном костюме, но без погонов. Он держался несколько в стороне. Ему очень хотелось узнать планы оккупантов, оттого он и согласился присутствовать на банкете. Петр Варфоломеевич, насупившись, разглядывал заставленный яствами и напитками стол и прислушивался к самоуверенным словам Шульца. Офицер, забросив ногу на ногу, развалился в кресле-качалке, курил, пуская колечками дым, и с насмешливыми нотками в голосе говорил Ксане и Владимиру Викторовичу:

— Россия — великая страна, но Россия — глупая страна! В России десятина земли дает тридцать пудов хлеба. Тридцать пудов!.. Смешно!.. Вы не умеете хозяйничать. Пустите в украинские степи нас, немцев, мы вам покажем, как надо брать с вашей земли хлеб. О-о, мы засыпали бы Европу хлебом!.. Переведите Платону Антоновичу! — обратился он к Ксане.

— У вас наука, прогресс, господин Шульц, — подобострастно склонял голову Рыхлов.

Бровченко думал: «Немец прав — мой тесть умел промотать деньги, а в хозяйстве разбирался, как я в китайской грамоте».

Шульц продолжал:

— Донбасс! Что такое ваш Донбасс? Это — миллионы золотых марок! Это — основа европейской индустрии! А вы и тут плохо хозяйничаете, не умеете! Техника у вас допотопная! — Шульц обнажил два ряда безупречно белых зубов. — Пусть придут сюда немцы, и вы увидите чудеса! Пусть сядет здесь наш герр Крупп, и вы не узнаете вашего Донбасса… Какие у вас леса!.. О-о, ваши полесские леса! У вас нет даже дорог! Как можно так жить? — он пожал плечами. Ярко блеснули осыпанные золотом погоны. Бровченко подумал: «Этот немец изучил всю географию Украины… Вы, верно, глаза свои проглядели, господа немцы, поглядывая на Украину. Лакомый кусочек».

— Господин Шульц, — сказал Бровченко, — немецкие войска теперь как хозяева на Украине. Немцы, может быть, не откажутся научить нас хозяйничать?

Это было сказано слишком смело. Шульц должен был понять подлинный — смысл этих слов. Владимир Викторович испуганно поднял брови, женщины украдкой поглядывали на офицера. Шульц выпустил колечко дыма, посмотрел, как оно расплылось причудливыми кругами, и ответил, играя бровями:

— Я политики не делаю… Мое дело — воевать… Я знаю только войну… Я выполняю приказы высшего командования…

И разговор оборвался. Тема была очень неприятной. Соболевский заметил, как передернулось лицо Бровченко, и поспешил внести свое предложение:

— Господа, прошу к столу!..

Сели: Шульц между Глафирой Платоновной и Ксаной, Владимир Викторович — поближе к тестю, Бровченко — с Мусей и женой. Нина Дмитриевна озабоченно бегала из комнаты в кухню, хозяйничала. Рыхлов налил красного вина в бокалы:

— Пью за здоровье господина Шульца, представителя великой державы, протянувшей нам дружескую руку помощи в борьбе против большевизма. Ура!..

Бровченко опустил голову, катал по скатерти хлебный шарик. Собравшиеся выпили. Шульц, пригубив из бокала, поморщился, попросил извинения и быстренько поднялся из-за стола.

— Ординарец! — позвал он, подойдя к двери.

В столовую вбежал невысокий, курносый немец. Щелкнул каблуками, приложил руку к козырьку, замер. Шульц наклонился к нему и что-то прошептал. Ординарец сделал «кру-гом», щелкнул каблуками и побежал из комнаты.

— Я преклоняюсь перед вашей дисциплиной, господин Шульц, — сказал, поднявшись, Владимир Викторович.

— О-о-о, у нас дисциплина! У нас солдат не знает своего «я»! Солдат — как механизм в часах! — довольный своим сравнением, Шульц повернулся — стройный и самоуверенный — и сел на свое место. — У нас революции не будет! — подчеркнул он уверенно. — Немецкий солдат знает одно: побеждать в бою, революции он не знает, она ему не нужна!

Владимир Викторович поддакивал. Петру Варфоломеевичу захотелось вдруг сбить самоуверенность офицера, и он вставил тихо, но резко:

— От революции не считайте себя гарантированными!

Шульц хвастливо и презрительно прищурил глаза и выше прежнего поднял голову.

— Революции в Германии не будет! Революция бывает в России, но я уже говорил: это глупая страна. Немцев — трое, и у них одна мысль: с честью выполнить волю нашего прославленного императора, русских — трое, и у них четыре мысли: за императора, против императора, за революцию, против революции… Ха-ха-ха! — он открыто издевался.

Он чувствовал себя тут полным хозяином, завоевателем.

Бровченко сидел, как на иголках. Ему были противны самонадеянные слова этого немецкого хвастуна и рабское поведение Рыхлова и тестя. Он упрекал себя, что пришел на этот банкет обиды и позора, и теперь искал повода, чтобы уйти.