Печатник рассказывал о некоем княжьем человеке Данилке, который не хотел читать книг, не хотел быть свободным, а желал служить князю. Желал быть его ушами, чтобы все слышать, его глазами, чтобы все высматривать, его носом, чтобы все вынюхивать…

— Дай такому Данилке книгу — он же тебя этой книгой хватит по голове. Дай ему свободу — он ее отвергнет. Вот в чем беда. И много лет пройдет, пока внук Данилки сообразит, что он такой же человек, как и князь. И что свобода и грамота ему нужны не меньше, чем князю.

— Мы соберем для тебя деньги! — сказал старший болгарин. — Ты принесешь добро нам.

Печатник провожал гостей до постоялого двора. Стояла ласковая осенняя ночь. С шорохом срывались с деревьев сухие листья и ложились под ногами. Светились окна обоих итальянских посольств. Там, наверно, праздновали заключение очередных торговых сделок со львовскими купцами. А над крышей костела висела полная яркая луна. Свет ее лился на деревянные тротуары, блестел на стеклах окон. От кладбищенского забора до середины Краковской улицы легла густая синяя тень. Золотой казалась вода речки Полтвы.

Возвращаясь домой, Федоров остановился на площади, у маленького фонтана. Струя воды лилась на камни из разинутой пасти каменного тритона. Подставил руку, выпил несколько глотков воды, такой холодной, что сразу же заныли зубы. Влажную ладонь он приложил ко лбу. Посидел на каменной ограде фонтана. Такие ласковые осенние ночи не редкость во Львове.

А в Москве уже идут дожди. И злой ветер раскачивает ветви голых деревьев, пенит воду в реках. А здесь Полтва тихо и мирно течет мимо городских стен. Ни волны, ни ряби. Да, это мирный и тихий город. Ласковая ночь окутала его. Одна ночь — это минута, миг. Скоро встанет солнце, разгонит темноту и тени. И все — ночь прошла. Стала уже минувшей… Может быть, полтысячи лет назад такой же тихой ночью в Салупе или Корсуне теперь уже легендарный Кирилл пришел к мысли создать для славян алфавит. И положил на это жизнь. Как воины на поле брани кладут головы, чтобы жили в счастии их дети, внуки и правнуки.

А утром он снова стоял у реки и наблюдал, как мальчишки пускали по волнам деревянные кораблики с настоящими парусами. Различными — прямыми и косыми. Вырезанными из куска парчи и из мешковины. Был даже кожаный парус — кусок старого фартука. Кораблик с кожаным парусом кренился, но бежал бодрее других. А по берегу, вслед за своими корабликами, бежали мальчишки. Мокрые ноги в холодную осеннюю слякоть, сосредоточенные и страстные лица пророков — мальчишки во все времена были неистовыми и великими в своей искренности.

И он вспомнил, что сам когда-то пускал кораблики на далеком северном озере, берега которого поросли ивняком и осокой. Тогда тоже ветер, надувавший паруса, уносил кораблики прочь от хозяина. Мальчишки, те, что посмелей, бросались за корабликами вплавь. Но он этого не делал никогда. Для того и существуют корабли, большие и малые, чтобы плыть далеко и пенить воды там, куда ни пешему, ни конному не добраться. Разве что птица долетит туда и ревниво промчит над парусом…

…Налетел ветерок, и кораблик с кожаным парусом рванулся вперед, запрыгал по ряби, зарылся носом в воду и вдруг опрокинулся, показал днище — конец плаванию. Его хозяин бросился было в воду, но Полтва здесь была глубока, а течение быстрым. И уплыл опрокинутый кораблик, не догнать его. Лицо мальчишки было удивленным, а руками он разводил, как взрослый: мол, что же теперь делать? Одно из первых в жизни больших разочарований. Голубые глаза, спутанные ветром льняные волосы, подвязанный куском веревки старенький плащ и беспомощно разведенные руки… Оказывается, не всегда тугой ветер в парусах — удача. Случается, он приносит и беды. Что ж, надо учиться понимать жизнь и ее хитрые законы. Давно ли он сам пускал такие же кораблики? А теперь — старик с морщинистой шеей и уже непрозрачными ногтями на руках. Того, что осталось прожить, чуть-чуть. Но лишь теперь пришли и знание, и умение, каких раньше не было. Да где взять силы?

— Не надо было делать кожаный парус, дружок, да еще такой большой! — сказал он мальчишке.

— Так ведь он крепче.

— Зато тяжелее. А кораблик твой легкий. Большой парус для малого корабля — беда.

Мальчишка помолчал, подумал, вдруг махнул рукой — ему показались скучными речи старика — и вприпрыжку помчал по берегу вслед за другими корабликами, уплывавшими по мутным волнам Полтвы неизвестно куда.

Минует время, и этот мальчишка тоже станет стариком с корявыми пальцами, обтянутыми пергаментной кожей в желтых пятнах. И за спиной у него будет хорошо или, напротив, дурно прожитая жизнь. Он то ли с мягкой улыбкой будет оглядываться назад, если прожитое будет для него приятным, если из темноты будет высвечиваться улыбка друга и смех любимой, то ли с ненавистью, если будет видеть там лишь кровь и предательства, самое страшное — предательство себя самого.

Ну а он? Если бы его на исповеди заставили бы рассказать о собственной жизни — не то, что он писал в послесловии к «Апостолу», а всю правду, до деталей? Как поступил бы он? Скорее всего, отказался бы исповедаться. Не из страха перед кем бы то ни было. Что может испугать старика, кроме смерти, которая и так не за горами? Просто еще не все сделано. Не все, чего от него ждут и он сам себе велел. А потому не следует, чтобы до срока стало известно, где обрел он, кто дал ему могущественные знания, против которых и пушки, даже та стоствольная, столь удивившая венского короля, бессильны. Ведь нет ничего страшнее знаний, обращенных во вред людям. Книги могут учить добру. Могут учить и злу.

Его тронули за плечо. Он обернулся, готовый протянуть руку или, напротив, выхватить стилет. Но не сделал ни того ни другого, а удивился так же неподдельно, как за минуту до того мальчишка, убежавший вслед за непослушными корабликами. Перед ним стоял один из вчерашних гостей — самый молодой.

— Разве вы не уехали?

— Я догоню остальных. Остался, чтобы поговорить с тобой, Учитель.

— Почему ты называешь меня Учителем? Я сам на старости лет рад был бы у кого-нибудь поучиться. Все еще ученик я. И об этом думал сейчас.

— Я видел: ты беседовал с мальчишками.

— Немного с ними. Немного с самим собой.

— Мне хотелось бы остаться при тебе. Научиться тому, что знаешь ты. Возьми меня в науку.

— Да ведь лишь думают, что учитель выбирает себе учеников. На самом деле каждый ученик сам выбирает себе учителя. Если он не захочет учиться, то ничему и не научится. Тогда учитель бессилен.

— Я выбрал тебя! А раз я тебя выбрал, значит, ты не вправе меня гнать.

— Но я и не гоню тебя. Пока только расспрашиваю. Хочу знать, почему ты вдруг решил остаться.

— Не обидишься, если скажу честно?

— Кто же на честные речи обижается? Лишь слабый и злой. Говори.

— Ты мудр. Ты нужен всем нам. Может быть, один ты знаешь, как сделать самое главное для всех нас — и для московитов, и для здешних людей, и для болгар. Где ты всему этому учился? У кого?

— У разных людей. И в разных местах. Как каждый ученик, который действительно хочет чему-то научиться, сам выбирал себе учителей. Порою менял их, но никогда не предавал. Но почему тебя все это интересует?

— Понятно ведь: выбираю себе Учителя. Смеешься?

— Просто ты поймал меня на слове. И правильно сделал. Я увидел, что ты на равных со мной говоришь. А это самое главное. Ведь если не чувствуешь себя равным любому, толком ничему не научишься. И Учитель не выше ученика. Учитель больше успел и больше знает. Но ученик должен понимать, что и ему эти знания, а может, еще и другие, сверх тех, какие внятны учителю, со временем тоже будут доступны. А ежели не так, то в конце концов он невзлюбит Учителя. По глупости или от зависти. И предаст его.

Молодой снял шапку и отступил на шаг.

— Не обо мне ли ты это?

— Конечно, нет. Тебя я готов взять в ученики. И в тебе я уверен.

— Выходит, ты знаешь меня?