Русские школы открыть не сумел. Большую типографию, которая выпускала бы не две-три, а тридцать книг в год, не построил. И сейчас, на старости лет, начал азартную игру с императорами и королями. Он не придумал других способов раздобыть денег. А без денег не будет ни школ, ни типографий…
Он пытался вспомнить Москву — темные улицы, широкие, не европейские бороды, царя Ивана, человека с пугливым взглядом, с птичьей головкой, поросшей редкими рыжими волосами.
Удобны постоялые дворы в Богемии. Хороши здесь и одеяла лебяжьего пуха. Но не спалось печатнику.
Он вспомнил последнюю встречу с Острожским. Что, если прав был князь — один человек, без войска, без денег, без верных и послушных сатрапов, не в силах ничего изменить в этом мире?
Но нет, он не сдастся. Он сделает то, чего не хотели сделать ни царь Иван, ни князь Константин, ни гетман Ходкевич. Он напечатает тысячи книг, по которым в Москве и Львове, Вильно и Киеве будут учиться читать и писать. И для этого он сейчас отправится в Краков к Баторию. Ему он, конечно, не предложит ни разборную пушку, ни ручную бомбарду. Он постарается получить заказ на парадную пушку, которая служила бы украшением лагеря короля, но не дала бы ему преимуществ в возможной войне с Москвой. А бомбарду он предложит какой-нибудь нейтральной стране, например Саксонии. Только бы получить деньги.
И ночью он пишет письмо саксонскому курфюрсту Августу:
«…Многочисленные славнейшие знатоки военного дела склонили меня своими советами к тому, чтобы я осмелился послать настоящее письмо Вашему пресветлому величеству… Поскольку я много и долго занимался военной практикою, я вознамерился посланный мне от бога в той области талант показать не пустословием, а самой практикой… Я обратился к его священному величеству императору Рудольфу в Вену с сим изобретением. К тому времени я уже на собственные средства изготовил одну модель составленной из отдельных частей пушки. Эту модель лично осматривали император и эрцгерцог и высказались о ней с полным одобрением. Они настойчиво добивались от меня услышать, в чем заключается секрет обращения с этой пушкой и суть ее действия. Я готов был открыть его и показать им ее действие, но только на определенных условиях, на которые они не согласились… Поэтому я решил с моим секретным изобретением обратиться к Вашему светлейшему величеству. Оно заключается в том, что по желанию каждая такая секретная пушка может быть разобрана на точно определенные составные части — на 50, 100 и даже, если нужно, на 200, соответственно калибру и величине каждой пушки… Готовые к употреблению части такой установки можно было доделать и дополнить в количестве до 50 в течение трех суток. Если бы какая-либо из пушек разорвалась, будет повреждена только одна ее часть, а не все орудие. Если бы торопила обстановка или враг наступал, такие пушки можно было бы разобрать и разместить в нужных местах в течение одного дня. Для перевозки таких пушек не требуется ни специальных ящиков, ни повозок с железными ободьями колес… Кроме того, я сделал еще другое изобретение в области ручных бомбард. Сто таких бомбард могут причинить врагу такой же урон, как 400 тех, которые ныне употребляются…»
* * *
Письмо будет найдено в Саксонском тайном архиве через 390 лет после смерти Ивана Федорова. Мы так и не знаем по сей день, получил ли Федоров ответ на это письмо.
Баторий
— Ну, садись! — сказал король и улыбнулся. Весело сверкнули зубы. А лицо у Батория было смуглое, с гладкой кожей. Движения легкие, точные, свободные. — Садись, печатник. Может быть, теперь тебя следует именовать пушкарем? Я познакомился с чертежами твоей пушки. Красиво. Только скажи, для чего мне такая пушка? Для парадов? Мне нужны пушки простые и дешевые. Придумал бы ты такую, чтобы заряжали ее не с дула, а как-нибудь сбоку или сзади. Да и чтоб после выстрела прицел не сбивался. Воз золота дам. Или же хороший фольварк подарю. Шляхтичем станешь. Я не побоюсь, что ты русский. Да и сам я не поляк. Что с того? Зато — польский король. Не тот поляк, кого польская мать родила, а тот, кто под польскими знаменами под ядра ходит.
Федоров сел, поморщившись. После долгой дороги болели колени и поясница. Он чувствовал себя неловко в Вавеле. Он давно здесь не бывал. А сейчас, до визита к Баторию, успел лишь сходить на могилу поэта Каллимаха. Надгробие Каллимаха работы известного скульптора Вита Ствоша Федоров считал выдающимся произведением искусства. Сейчас он зарисовал работу Ствоша. Дома, во Львове, они с Пилиповичем решат, какое надгробие ставить на могиле Геворка: то, проект которого он сделал еще в Остроге, или же более простое. Оно должно быть не хуже, чем шедевр Ствоша.
Да, Краков изменился. Теперь он стал совсем большим городом. Не меньше Вены. И Вавель после недавнего ремонта будто помолодел. Большой, красивый и праздничный дворец этот не походил ни на Кремль, ни на мрачную резиденцию Рудольфа II. В Вавеле была та легкость, стремительность, порыв, которых так боялись и в самих поляках их соседи. И Баторий, весь в белом, ловкий, веселый, смеющийся, был удивительно кстати в этом замке. Кто кому больше нужен: Польша Баторию или Баторий Польше?
Баторий говорил по-польски с акцентом, но легко подбирая нужные ему слова.
— Если я знаю о тебе, печатник, не все, то, во всяком случае, многое. Ты ездил в Вену предлагать Рудольфу какую-то пушку, но я не совсем уверен, что именно ту, которую ты хочешь отлить для меня. Нужны деньги? Видно, с мечтой о типографии ты не расстался, хотя не возьму в толк, для чего бы в Польше понадобились русские книги. Честно говоря, я плохо понимаю Московию, хоть успешно повоевал у вас много земель. И до Москвы дойду. Московитов я не боюсь. Опаснее Европа. Немцы. Да и с ними справимся. Только бы собственный сейм не помешал… Делай мортиру, печатник. Я тебя не забуду.
Федорову отвели домик неподалеку от Вавеля. Он не знал, почему его встретили в Кракове так хорошо. Двое слуг выполняли любое желание печатника. Еды давали на троих. Разрешали ходить по столице куда угодно. И даже не интересовались, сколько он намерен пробыть в Кракове. Но есть Федоров почти не мог. Его рвало даже после корки хлеба. Он пил отвар из фруктов, лежал, приложив к боку бутыль с горячей водой. А ходить по Кракову ему и вовсе не хотелось…
Побывал только у купца Фельтына Бертольдо, где взял деньги под залог своей мастерской. Даст золото и Баторий. Наверняка. Король, несомненно, умеет видеть не только себя в деле, но и само дело. Да помогут ли деньги, когда сил уже не осталось?
Впрочем, еще далеко не все решено. Король лишь кажется простодушным. Он, конечно же, хитер и опытен. И знает толк в военном деле. Для чего ему так богато украшенная дорогая мортира? Может быть, король догадался, что печатник хочет получить заказ на парадное оружие, которое не может быть использовано в войне против Москвы?
Федоров вспомнил глаза Батория — веселые, лукавые. Неужели король так хитер? Неужели он обо всем догадался? Но ведь другой возможности получить деньги нет. А свою разборную пушку и ручную бомбарду предложить Баторию он не может. Сейчас с царем Иваном заключен мир. Но кто знает, что замышляет король Польши? Налоги на войско вновь увеличены. Не к новой ли войне это?
Печатник оделся и вышел из дома. Был уже поздний вечер, но столица, кажется, и не собиралась спать. Вавель светился огнями. Куда-то проскакала кавалькада развеселых шляхтичей. На узкой улочке из одного дома в другой перебегали слуги с подносами, уставленными тарелками.
Счастливая победоносная Польша не скрывала своей радости. Она состоялась как держава великая и просвещенная. И жила таким радужным для нее 1583 годом. Она уже подарила миру Коперника. Она показала соседям силу польского меча. Она звала к себе в короли кого хотела, кто ей больше по душе — француза или мадьяра, немца или поляка. Короля избрали, как позднее избирали президентов.
