— Убили моего мужа. И за душу его я молюсь каждый вечер богородице.
— Ничего! — говорит Константин. — Иди отдохни. Тебе надо спать, Гальшка. Ты же знаешь, что тебе надо много спать.
Князь остается один и опять подходит к окну. Костры горят. Не спят татары. Работают. Пусть возводят Волынские Афины — так честолюбивый Константин любил именовать Острог. Пусть селятся здесь греки и немцы. Пусть творит свои ученые книги Герасим Смотрицкий. Пусть трудятся в академии математики и астрологи, философы и риторики. Пусть переезжает из Афона в Острог неистовый Иван Вышенский. Недаром же ему так понравилось здесь.
«Ты, князь, опора Руси и греческой веры! — сказал он перед отъездом. — Открой еще школы, друкарни, лекарни и аптеки».
И вот аптеки и лекарни построены. Академия открыта. Есть друкарь. Есть и друкарня. А в друкарне отпечатаны Библия и «Хронология Андрея Рымши».
Печатник выполнил обещание: друкарню построил такую, какой и в Кракове нет. Но до чего странен печатник! Мог бы стать всем — первым помощником князя, его любимым воеводой, ночным собеседником. Не сумел. Или же не захотел. Возится в друкарне. Иногда ходит на речку. Но не рыбу ловить, а для того, чтобы просто посидеть на берегу. И не ценит он доверия князя. Не спешит за советами, за подсказкой.
Ну что ж! Иной раз и князьям нужна выдержка. Важно не сразу раскрыть свои карты. Пусть иезуит Скарга считает, что Константина можно обратить в римскую веру. Пусть Иван Вышенский думает, что князь не спит ночами лишь потому, что мечтает все свои силы отдать борьбе за торжество на земле веры греческого закона. Пусть печатник Иван свяжет все свои надежды с князем… Пусть даже римский папа почаще думает об Остроге… А Баторий, если хочет, пусть видит в Константине союзника… Но придет момент, и князь Константин скажет свое слово. Будет ли это победоносный поход на Москву или на Краков? Там поглядим… А мысль Курбского о том, что во главе похода на Москву можно поставить самозваного царевича, не так уж нелепа. Надо только точно выбрать момент. Лучше всего дождаться смерти царя Ивана… А сам себе князь Константин казался бессмертным…
Вошел Северин. Он сказал князю, что опять пришел фискал Данилка. Данилку впустили. И тот, переминаясь с ноги на ногу, теребя в руках шапку, рассказал о порке Торквани.
— Разве я велел? — спросил Константин.
Данилка испугался. Он объяснил, что припадки бывают у Гальшки после визитов Беаты, а особенно Торквани. Это заметили. Решили угодить князю.
— Да ты не волнуйся! — сказал Константин. — За усердие не карают. Но ведь Торквани теперь разболтает о порке.
— Что же делать?
— Это уж ваша забота. Не моя. Что надо, то и сделайте. Торквани у себя?
— В том-то и дело, что не у себя. И ходить-то едва может. За стенки держится. Однако к дому печатника направился…
— Ладно, — сказал князь. — Ступай. Но не ошибитесь во второй раз. Тут уж накажу.
Данилка скатился вниз по лестнице, обгоняя эхо собственных шагов.
Князь Константин до самого рассвета стоял у окна, наблюдал, как началась обычная суета дворовых людей. Внизу, на Подзамче, распахнулись железные ставни лавок и монастырских ремесленников. Их теперь в Остроге больше, чем во Львове и Кракове, — пятнадцать цехов, две тысячи человек. Даже Гданьск, Кенигсберг покупают мечи, золотые украшения, сапоги, изготовленные в Остроге.
— Северин! Свечи догорают. И подай Библию!
Сменилась ночная стража. И ударили колокола церквей. Новый день начался в княжьей столице Остроге. А для князя, человека с мощной грудью, короткой шеей и разными по цвету глазами, день был продолжением бессонной ночи.
Но в минувшую ночь в Остроге случилось еще немало событий, о которых в ту пору князь еще знать не мог. И мы с вами узнаем о них лишь со временем.
Три капюшона
Они появились в Остроге ранним утром, когда город только протирал ото сна глаза. С грохотом распахивались железные ставни торговых подвалов. По второму разу пропели петухи. В немецких кварталах застучали молотки ремесленников. И уже славили аллаха в убогой татарской слободе.
Три капюшона, надвинутые на брови. Три монаха. Высушенные постами и думами о господе. Легкие на ногу — хоть до Иерусалима сбегают, помолятся и назад вернутся не запыхавшись.
Они зашли в харчевню и спросили молока.
— Молока? — удивился хозяин. — Не держим.
— Но нам нужно именно молоко. Три кружки. И хлеб, — сказал старший монах, наверное предводитель или главный.
Хозяин пожал плечами: нет молока.
— Мы были бы очень благодарны, если бы вы все же нашли для нас молоко.
Хозяин нахмурился: а вдруг иезуиты? И ему стало не по себе. Иезуитов все боялись. Они не так давно появились в пределах Королевства Польского, но уже дали понять, что шутить с собой не позволят. И что пришли сюда не на прогулку и не в качестве просителей, а утвердиться навсегда. Кроме того, на лбу у иезуита нет специального клейма. И жаль. Как их распознать? Как отличить от прочих? И это особенно пугало. Если бы иезуиты носили какую-нибудь свою иезуитскую форму или, к примеру, выбривали на особый манер голову, их боялись бы меньше. А так началась паника. Сосед подозревал соседа. Кто-то пустил слух, что иезуиты завелись уже и среди православных священников. Это было абсурдом, но по темноте слуху поверили и передавали из уст в уста.
Страх перед иезуитами был так же велик, как когда-то перед кочевниками, надвигавшимися с востока.
— Молока? Хорошо, я пошлю мальчика! — сказал наконец хозяин.
Монахи без молитвы выпили молоко, съели хлеб. С точностью до гроша уплатили за все.
— Далеко ли до типографии? — спросил старший.
— Какой?
— Разве их в Остроге две?
— Конечно, одна, — засуетился почему-то хозяин харчевни. — Единственная. Да и ту недавно построили. Вы уж извините… Мы люди темные.
За что именно извинялся хозяин харчевни, было не совсем ясно. Старший поблагодарил за завтрак. Три капюшона удалились.
Забегая вперед, скажем, что для истории так и осталось неизвестным, были ли два других монаха, те, что помоложе, глухими и немыми или же вполне слышащими и говорящими людьми. Возможно, в их обязанности входило лишь сопровождать и охранять старшего, ни при каких обстоятельствах не произнося ни слова. Даже если бы жарили живьем. Впрочем, иезуиты вообще не щедры на слова.
В типографии монахи нашли Гриня. Гриню было скучно. Он обрадовался визитерам. Продал им по экземпляру Нового завета, Псалтыри, «Хронологии Андрея Рымши», Библии и «Грамматики» — все, что хранилось в каморке при друкарне. Сказал, что книги эти можно было сделать и получше, но печатник Иван уже стар. Ему и на покой пора. Вот когда дело перейдет в руки Гриня, тогда типография и заработает по-настоящему. Слишком простые литеры Гринь заменит красивыми, сложными. Переплеты станет делать с золотыми застежками. Дешевые книги быстро истреплются и сгниют, и память об их творце будет жить недолго. Зато дорогие книги переживут и своих создателей, и читателей, и внуков первых читателей.
— Ты прав, сын мой, — сказал старший монах. — Успехов тебе в этих начинаниях. Но где все же печатник Иван? Он в Остроге или же в странствиях?
Гриню стало обидно: при чем здесь печатник Иван? Говорили ведь о серьезных вещах, о славе, о бессмертии… Гринь верил, что абсолютно все сможет делать лучше, чем Федоров. И пушки поставит так, что князь Острожский назначит его главным пушкарем, и книги издаст такие, какие Федорову и не снились.
— Если уж он так вам нужен, пройдите на речку. Сидит там и рисует, вместо того чтобы делами заниматься.
Капюшоны гуськом направились по тропе к речке. Печатник сидел у самой воды на огромном камне. В руках у него были доска и резец. Завидев монахов, он тут же положил доску на траву, лицевой стороной книзу. Но цепкий взгляд старшего монаха успел отметить контуры рисунка: витязь, мчащийся в облаках на легком коне, а над ним — огромное смеющееся солнце. Что за рыцарь такой? Почему смеется солнце?
