— Ты говоришь мне, что мои деньги помогут платить за твоих детей, так что ты сможешь дать больше своей бывшей жене, которая отказывается работать?

— Я заплачу за Руфуса, — ответил Мэтью. — Если это будет необходимо.

Джози открыла кран с холодной водой и сунула палец под струю. Она дрожала всем телом.

— Я не прошу у тебя ни пенни для Руфуса.

— Я знаю.

— И он вежлив с тобой. Он мил. Ты знаешь, какой он. И, несмотря на то, что…

— Не надо, — сказал муж, обнимая ее сзади. Джози прижалась к раковине.

— Прошу, не прикасайся ко мне.

Он убрал руки.

— Я веду себя порядочно, — проговорил Мэт. — Я приноравливаюсь ко всем этим требованиям и делаю все, что в моих силах.

— За исключением того, что касается меня, — сказала Джози. Она закрыла кран и завернула свой палец в кусок бумажного кухонного полотенца. — Я ничего не требую. Потому ничего и не получаю. Я делаю все для всех, и никто даже не думает, что нужно мне. А такое отношение меня обижает.

— Я думаю…

— Но ты ничего не говоришь им. Ты просто ждешь от меня, чтобы я посочувствовала тебе, ждешь, чтобы я представила, что приятно тебе. А сам даже не пытаешься хоть раз подумать, что будет хорошо для меня.

Дверь на кухню открылась. Там стоял Руфус, держа свой учебник по математике. Он посмотрел на них.

— Ой, — сказал мальчик.

Джози проговорила:

— Заходи, дорогой.

— Это математика, — сказал Руфус. — Я не могу решить… — он замолчал.

Мэтью отошел от Джози.

— Тебе помочь?

Руфус с сомнением посмотрел на него. Отчим уселся за кухонный стол.

— Давай сюда.

Мальчик медленно подошел к столу. Он положил учебник перед Мэтью и отступил назад.

— Я тебя не укушу, — сказал Мэтью. — Я разбираюсь в математике. Пожалуй, только в этом.

Руфус подошел немного ближе. Джози наблюдала за ними.

— Покажи мне.

— Тут, — сказал Руфус. Он наклонился вперед, показывая ему пример, почти коснулся плечом отчима. Это была сцена, о которой Джози так долго мечтала — возможно, первый спокойный и незаметный шаг на пути к некоторому подобию отношений между двумя людьми, которые были ей дороже всего на свете. Но сейчас она оставалась равнодушной, наблюдая за ними и ничего не ощущая. Ничего. Душа была опустошена, не способна воспринимать в этот момент ничего хорошего, лишена способности чувствовать радость, даже любовь. На лице Джози отразилась не любовь, а ярость и отчаяние, которые переполняли ее теперь с такой силой.

— У меня болит голова, — сказала она.

Ни сын, ни муж никак не прореагировали. Их головы были наклонены.

— Думаю, ты понял это задание неверно, — сказал Мэтью. — Вот что поставило тебя в тупик…

— Я иду наверх спать, — заявила Джози. — Если ты посыплешь тертый сыр на то блюдо и разогреешь его десять минут в духовке, то ужин готов.

Руфус быстро взглянул наверх, выражение его лица было отрешенным.

— Верно, — проговорил он.

— Увидимся позже, — сказала Джози. Она вышла из кухни и поднялась по лестнице мимо закрытой двери Бекки в свою спальню. Потом легла, не снимая обуви, и дала себе вволю наплакаться.

Должно быть, прошло часа два. Она, видимо, заснула сразу, потому что слегка замерзла, а слезы на щеках засохли солеными полосами. Это были слезы жалости к себе, возможно, слезы гнева и, конечно, же — бессилия.

Джози лизнула свой непораненный палец и стерла им следы слез. Потом повернула голову. На маленьком прикроватном столике со стороны Мэтью стоял телефон. Она могла дотянуться до него и взять трубку. Можно позвонить своей матери или подруге Бет, а потом потребовать и, вероятно, получить от них и время и участие, — по крайней мере, пока говорит, изливает все мысли и чувства, которые пришли на ум. Эти мысли овладели ею полностью с тех пор, как появились они — дети Мэтью.

«У меня не было выбора, — скажет Джози, представляя, как ее мать, Элейн, слушает ее. — Разве он есть? Только взять их к себе. Я так и поступила. И мы не могли по настоящему поговорить о них, ведь не было времени подготовиться, во всяком случае, для меня. Я так боюсь быть несправедливой, но я все время несправедлива. Я люблю Руфуса, я не люблю их. Не могу любить! Как можно полюбить детей, если каждое их действие направлено на то, чтобы проигнорировать или обидеть меня? Раз они так настаивают на любви родной матери — порочной матери? Почему они настаивают? Почему всю свою преданность они дарят ей, а не мне — и так каждый день? И теперь, — Джози слышала, как внутри нее поднимается гневный голос, — я должна ухаживать за ними, заботиться о них, как мать! О, боже, не как настоящая мать, а лишь ее замена. А расплачиваюсь перед ними за все. Мэтью не может и не хочет этого понять, ведь они — его дети. Он не видит, как я страдаю».

Слезы снова полились у нее из глаз. Она перевернулась на бок и прижалась лицом к подушке. Нельзя, нельзя снова плакать. Нельзя даже звонить по телефону. Не следует выплескивать этот котел чувств даже перед испытывающей сочувствие матерью. А если рассказать обо всем только Бет, будет еще хуже.

«О, — скажет Бет. — Мне жаль. Какое это для тебя разочарование!»

В ее голосе будет особая нотка, та интонация, которую Джози не любила. Ее можно принять за легкий намек на триумф, превосходство. «Ты же знала, что у него дети, когда выходила за него». Элейн начнет сразу волноваться: «Мне стоит приехать, родная? Ты хочешь ко мне на пару дней? С Руфусом все в порядке? Как дела у внука?»

Джози достала из ящика прикроватной тумбочки платок и высморкалась. Потом села на постель. Она не просто чувствовала оцепенение и небольшой озноб. Было ощущение нечистоплотности, неопрятности, словно касалась чего-то грязного, гнусного.

Женщина опустила ноги на пол и сунула их в тапки. Она пойдет в ванную, прежде чем все дети поднимутся наверх, примет душ и вымоет волосы. А потом спустится вниз в домашнем халате и приготовит чай, попытается быть приятной, ровной.

Она встала и потянулась. Бекки включила музыку в своей комнате. По крайней мере, девочка была жива.

Джози вышла на галерею. Дверь в комнату Бекки была открыта, свет включен. Дверь в ванную возле ее комнаты плотно затворена, оттуда и исходил звук музыки вперемешку с шумом воды. Бекки оказалась в душе.

Рори прижал ладонь к включенному под одеялом фонарику, сжав пальцы. Вспышка сверхъестественно загоралась огненно-красным. Он убрал ладонь от фонарика и посветил им из-под одеяла на кусок стены, потом выше — над своим футбольным плакатом — на потолок. Там зигзагом шла трещина.

— Руфи? — позвал он.

Тишина. Он направил луч фонарика от потолка по дугообразной траектории, пока не осветил кровать Руфуса, мальчика под одеялом, его голову с густыми прямыми волосами, которые торчали, как если бы их хозяин не причесывался.

Руфус лежал, как обычно, спиной к Рори. Луч фонарика выхватил его шею, ухо и темно-синий воротник пижамы.

— Ты спишь?

Тишина. Рори не знал, почему, но просто хотел разбудить Руфуса. Он думал, что может что-то сказать. Правда, не знал, что именно, но просто думал, что будет хорошо, если сводный брат проснется тоже и перевернется лицом к нему. Он всегда думал о Руфи как о маленьком плаксивом ребенке, по сегодня вечером на кухне за ужином с ним, отцом и Клер, брат оказался нормальным и клевым. Все они ели то, что оставила Джози, и немного дурачились. А Мэтью, несмотря на то, что выглядел усталым, не обращал на них внимания и никого не одергивал. Все в этот вечер без Бекки и Джози ощущалось по-другому. Казалось, можно говорить, что хочешь, и неважно, будешь ты есть или нет. И они съели все, что оставила мачеха. Рори и Клер даже поссорились из-за последней печеной картошки, и когда Мэтью отдал ее Руфусу, тот сказал, что не может съесть. Тогда отец усмехнулся, разрезал ее надвое и отдал им. Потом они устроили водную баталию, когда мылись. Папа заставил их вытереть пол, и Рори не слушался. Точнее, не то что не слушался, а просто толкал швабру по сторонам и пытался намочить ноги Руфусу. А Руфи орал и попрыгивал, но по нему было видно, что он тоже не против забавы. Все прекратилось только тогда, когда пришла Джози — в своем домашнем халате, с распущенными по плечам волосами, отчего ее лицо выглядело белым как бумага. Мачеха была раздражена, это стало видно. Будто бы без нее сделалось все, что ей не удавалось. Мэтью показал ей пустые тарелки, и она кивнула головой. Потом поставила чайник и стояла спиной к ним — ждала, пока закипит. На кухне вдруг стало как-то по-настоящему тихо. И неловко.