— Он милый ребенок, судя по всему?

Дункан помешивал кофе, который сварил для них двоих. Шейн положил в свою чашку четыре с верхом ложки сахара.

— Да, он таков. Они все милые: Том, его сын, его дочь… Его невестка совершенно замечательная… — он замолчал.

Шейн перестал тереть и отжал грязную воду с губки в ведро.

— Ну?

— Я, вероятно, не должен был так говорить, — продолжал Дункан Браун, — но очень поражен кое-чем. Нет, правда, очень поражен.

Шейн принялся снова за потолок, оставляя широкие белесоватые полосы на многолетней грязи.

— Лучше снаружи, чем внутри…

— В том все дело, — сказал мистер Браун, отхлебнув кофе. — Ведь и я без понятия о том, хорошо или плохо то, что большую часть своей жизни я разыгрывал милого, делового мелкого торговца. Разыгрывал перед самим собой, перед своей последней женой и перед дочерью. А теперь, с предстоящим замужеством Элизабет, я кажусь сам себе участником сумасшедшего мюзикла с очень бедным директором и тысячным актерским составом. У ребенка, который приходил, есть мать, которая вышла замуж еще за кого-то с тремя детьми, и у них всех есть мать и тетка, и бабушка с дедушкой… Это озадачивает меня не на шутку. Постоянно думаю, чем же все закончится.

Шейн цокнул языком.

— Я возлагаю вину за это на папу римского.

— Правда?

— Надо подвести базу под обоснование. Если человек не обуздает свои аппетиты, их обуздают за него.

— Вы говорите о запрете контрацепции?

— О чем же еще? — воскликнул Шейн.

— Вот оно как, — сказал Дункан. Он взял кружку обеими ладонями. — Но я думаю, мальчик, с которым я познакомился сегодня, был желанным. И он любим. Даже моя дочь, у которой нет причин любить его, — если в ней не победят инстинкты и добродушие, — кажется, пришла в восторг.

Шейн поставил швабру в угол. Он благочестиво проговорил:

— Моя мама, господи, благослови ее душу, считала: каждый из нас был желанен, даже мой брат с заячьей губой и глазами, которые не смотрят в одну сторону. Нас было девять человек детей.

— Вот как, — снова заметил Дункан. Прошлое семьи Шейна всегда вызывала у него подозрения, он начал сомневаться, что уборщик происходит из Керри. Может, он из Ливерпуля?

Дункан медленно вышел из кухни в гостиную. На низком столике возле электрического камина, среди стопок книг и газет лежали две банки из-под кока-колы и пакет чипсов, купленных по предложению Элизабет. Там же располагался мальчишеский альбом с марками и маленький микроскоп. Его мистер Браун купил в комиссионном магазине, решив, что вещь пригодится для подарка мальчику, с которым придется общаться Лиз, выходящей замуж за Тома Карвера.

Он подошел к окну и выглянул на улицу, удивляясь всему. Так часто теперь случалось. Дункан Браун стоял у окна и наблюдал за приходом и уходом людей, за старой леди из верхней квартиры напротив, которая всю зиму проходила в мужском пальто и головном платке, за китайской семьей, что держала прачечную в двух кварталах отсюда и работала без перерыва все дни и недели, за компанией бездельничавших студентов, живших в полуподвальном этаже и никогда не задвигавших занавески, даже вечером. Волосы у юношей, как заметил Дункан, были длиннее, чем у девушек, и они носили множество украшений (какие-то руны), чем вызывали ассоциацию с ритуалами дня середины лета на древних могилах и вершинах скал.

Он посмотрел на улицу, и тут же увидел еще одну жанровую сцену. Там шла Элизабет, одетая в темно-синее пальто, которое носила бессменно (он уже забыл, когда дочь купила его). В руке у нее была сумка, наполненная продуктами. Все это, как предполагалось, предназначено мистеру Брауну. Именно оно, а не его обычная пища.

Рядом с Лиз шел мальчик, не очень маленький и самый обыкновенный, в джинсах и в пальто с капюшоном, с милой копной рыжевато-коричневых волос. Он держался очень близко к Элизабет, но не касаясь ее, и, кажется, о чем-то рассказывал. Даже со своего расстояния Дункан понял по его жестам, о чем красочно повествовал Руфус. Он подумал обо всем, о чем недавно читал, обо всех вымышленных историях о недоброжелательности и жестокости мачехи, о предательстве веры ребенка, о незыблемом толковании признанных стереотипов материнства.

Дункан Браун надел и вновь снял свои очки. Истории шокировали его до глубины души безжалостной убежденностью в неизменном злодействе женщин. Якобы, сталкиваясь с необходимостью заботиться о чужих детях, мачеха пользуется своим влиянием на их отца, как вторая жена. Словно ведьма, она вытесняет из беспомощного сердца своего мужа все отцовские чувства.

Он посмотрел вниз, на улицу. Руфус слегка подпрыгнул и посмотрел на Элизабет. Они, подумал Дункан, смотрелись вместе совершенно нормально, абсолютно комфортно, так далеко от черного мира заклинаний, проклятий и магии. Он, видимо, начитался сказок и позволил своему восприятию стать искаженным. Лиз сказала бы именно так, и была бы совершенно права.

Дункан наклонился вперед и постучал по оконному стеклу, чтобы обратить на себя внимание.

— Она милая, — сказал Лукас.

Он сидел с Дейл в баре, очень похожем на испанский винный погребок с грубыми низкими белыми арками и темными рустованными балками. Несколько тарелок с острой закуской стояли на столе между ними, а возле Дейл — огромный бокал красного вина. Люк заказал пиво, но потом поменял свой заказ на минеральную воду.

— Я знаю.

Лукас бросил на нее долгий взгляд. Сестра была в ударе, разыгрывая хозяйку, когда они совместно обедали в ресторане. Эми не нравилось это. Лукас заметил, что его невеста, которая обычно молча терпит вещи, которые ей не нравятся, стала протестовать. По дороге домой после ленча она сказала, что по поведению Дейл можно было вообразить, будто она и есть жена Тома.

— Отец ничего не замечает, — сказал Люк.

— Ну, он не протестует, если ты это имеешь в виду. Он просто не препятствует нечему. Когда мужчины не знают, что делать, они, если и не падают в обморок, то изображают беспомощность.

Изображал ли его отец беспомощность или нет, подумал Лукас, но он выглядел действительно счастливым. И это счастье было не бурным, восторженным или сумасшедшим — оно оказалось куда глубже и сильнее. Том смотрел на Элизабет проникновенно, внимательно, иногда казалось, что он не слышит происходящего вокруг, поскольку все его мысли поглощены любимой. Это немного расстроило сына, но не только из-за мыслей о счастье, доставшемся его отцу. Просто, когда он сам глядел на Эми, все оказывалось иначе. По крайней мере, не так. Он ощущал радость от обладания ею, но его счастье изменилась с той поры, когда его подруга выглядела такой смешной и озорной. Люк почувствовал небольшой прилив зависти, глядя на своего отца и Элизабет. Ведь зрелость подарит им эмоциональную свободу, которой у него не было в юности, хотя он в ней так нуждался.

— Люк, — сказала Дейл, заворачивая кусочек ветчины в колбасу.

— Да?

— Полагаю, у нее есть ребенок?

Лукас закрыл глаза:

— Почему ты так считаешь?

— Как?

— Строишь предположения, а потом начинаешь бояться, что они сбудутся.

Дейл откусила от ветчины.

— Ей тридцать восемь.

— И что с того?

— У людей, как правило, бывают дети. А она никогда не была замужем, так что захочет получить работу, завести ребенка и все прочее. Разве не так?

Лукас насадил фаршированную оливку на вилку и затем обмакнул ее в соус.

— В этом все дело?

— Да, — проговорила Дейл. Она оставила ветчину, вытерла пальцы и подняла бокал вина. — Мы прошли через все, мы видели это на примере Джози и Руфуса. То, что должно принадлежать только нам, оказалось разделено с другими.

— Ты говоришь о деньгах?

Дейл отпила вино.

— И это тоже.

Ее брат съел оливку, а потом сказал:

— Сколько стоит его дом?

— Дом отца? Ну, я не знаю. Может, две сотни тысяч…

— А хочет ли он оформить дом на них двоих, как считаешь? — спросил Люк.

— Он может поступить и так.