Г-н Чиба: — Ну, и что теперь делать?

Г-н Окамото: — Не знаю.

[Долгая пауза.]

Пи Патель: — Хотите печенья?

Г-н Окамото: — Да, с удовольствием. Спасибо.

[Долгая пауза.]

Г-н Окамото: — Славный сегодня денек.

Пи Патель: — Да. Солнечный. [Долгая пауза.]

Пи Патель: — Вы в Мексике впервые?

Г-н Окамото: — Да.

— И я. [Долгая пауза.]

Пи Патель: — Значит, не понравился вам мой рассказ?

Г-н Окамото: — Ну что вы, очень понравился. Правда, Ацуро? Мы его не скоро забудем.

Г-н Чиба: — Да, точно.

[Пауза.]

Г-н Окамото: — Но в интересах нашего расследования хотелось бы знать, что произошло на самом деле.

— Что произошло на самом деле?

— Да.

— Значит, хотите другой рассказ?

— О-ох… нет. Нам хотелось бы знать, что произошло на самом деле.

— Но ведь когда что-то рассказываешь, всегда получается рассказ!

— О-ох… может быть, по-английски и так. Но если по-японски, то во всяком рассказе есть доля вымысла. А нам никаких вымыслов не надо. Нам нужны «голые факты», как это вы говорите по-английски.

— Но ведь когда о чем-то рассказываешь в словах — по-английски, по-японски, неважно, — все равно без вымысла не обойтись! Даже когда просто глядишь на этот мир — все равно уже что-то выдумываешь!

— О-ох…

— Мир же не просто такой, как есть. Он таков, как мы его понимаем, да? А когда что-то понимаешь, то привносишь в него что-то свое, да? И разве сама жизнь таким образом не превращается в рассказ?

— Ха-ха-ха! Да вы, я вижу, умный человек, господин Патель!

Г-н Чиба: — О чем это он толкует!

— Понятия не имею.

Пи Патель: — Значит, вам нужны слова, отражающие действительность?

— Да.

— Слова, не противоречащие действительности?

— Вот именно.

— Но ведь тигры не противоречат действительности.

— О-о-о, нет! Пожалуйста, только без тигров!

— Я понял, чего вы хотите. Вам нужен такой рассказ, который вас не удивит. Который только подтвердит то, что вы и так уже знаете. Который не заставит вас смотреть выше, дальше или по-иному, чем вы привыкли. Короче, вам нужен скучный рассказ. Мертвая история. Пресные, голые факты действительности.

— О-ох…

— История без зверей.

— Да!

— Без тигров и орангутанов.

— Вот-вот.

— Без гиен и зебр.

— Да-да.

— Без сурикат и мангустов.

— Точно, они нам не нужны.

— Без жирафов и гиппопотамов.

— Да, а не то мы заткнем уши!

— Значит, я вас правильно понял. Хотите историю без зверей.

— Историю без зверей, которая объяснит, почему затонул «Цимцум».

— Сейчас, минутку.

— Конечно. Кажется, мы наконец к чему-то подобрались. Будем надеяться, он хоть что-нибудь здравое скажет.

[Долгая пауза.]

— Ну, вот другая история.

— Отлично.

— Судно затонуло. С гулким, утробным скрежетом — будто рыгнуло. Обломки всплыли, а потом исчезли. Я барахтался посреди Тихого океана. Плыл к шлюпке. До чего же трудно было — как никогда! Казалось, я не двигаюсь с места. И воды уже наглотался. И замерз до полусмерти. Слабел с каждым гребком. Так бы я и потонул там, если бы не кок: он бросил мне спасательный круг и втащил на борт. Я забрался в шлюпку и рухнул без сил.

Нас было четверо. Чуть погодя матушка добралась до шлюпки, держась за связку бананов. А кок уже был там, и матрос тоже.

Он ел мух. В смысле — кок. Еще и суток не прошло; запасов еды и воды хватило бы не на одну неделю; и рыболовные принадлежности у нас были, и солнечные опреснители; и никаких оснований сомневаться, что нас скоро спасут. А он все равно махал руками — хватал мух на лету и заглатывал. Перед ним уже маячил зловещий призрак голода. А нас он обзывал чокнутыми дураками — за то, что не желаем присоединиться к дармовому угощению. Тошно смотреть было, но мы не подавали виду. Мы с ним держались очень вежливо. Он ведь был чужой человек, да к тому же иностранец. Матушка только улыбалась, качала головой и поднимала руку — дескать, спасибо, не надо. Тошнотворный был тип. Пасть — как помойка. Он и крысу сожрал. Только разделал сначала и высушил на солнце. Я — положа руку на сердце, тоже кусочек съел, малюсенький совсем, когда матушка отвернулась. Очень уж есть хотелось. А он был лицемерная скотина, кок этот, да еще брюзга, каких поискать.

Матрос был молодой. Ну, постарше меня, — лет двадцать с небольшим, наверное, — но он сломал ногу, когда спрыгнул с палубы, и от боли стал совсем как ребенок. Красивый. Лицо чистое, гладкое — ни щетинки. И такое утонченное: скулы широкие, нос приплюснутый, глаза-щелочки. Ну ни дать ни взять китайский император. Мучился он ужасно. По-английски — ни бе ни ме, вообще ни словечка не знал, ни тебе «здрасте», ни «спасибо», ни хотя бы «да» или «нет». Только по-китайски. И мы ни слова не понимали. Наверное, ему очень одиноко было. Когда он плакал, матушка держала его голову у себя на коленях, а я брал его за руку. Очень-очень печально все это было. Он так страдал — а мы ничего не могли поделать.

А перелом дрянной был — открытый, на правом бедре. Кость наружу торчала. Матрос визжал от боли. Мы вправили ему кость как могли и заботились о нем, кормили и поили. Но рана загноилась. Хоть мы и очищали ее каждый день, становилось только хуже. Скоро у него почернела и вздулась стопа.

А то, что случилось потом, — это кок затеял. Скотина он был. Помыкал нами как хотел. Нашептал нам, что гангрена пойдет выше и матрос умрет, если ногу не отрезать. Ничего сложного, ведь перелом в бедре, надо только разрезать мясо и наложить жгут. Этот мерзкий шепот у меня до сих пор в ушах стоит. Он, так и быть, спасет матроса, возьмет черную работу на себя, но мы должны будем крепко держать его. Надо застать его врасплох — обезболивающего-то нет. И мы навалились на него, все разом. Мы с матушкой держали его за руки, а кок сел на здоровую ногу. Матрос визжал и извивался. Грудь у него так и ходила ходуном. А кок орудовал ножом — он свое дело знал. Нога отвалилась. Мы с матушкой тут же отпустили его и отступили. Думали, как только его перестанут держать, он и вырываться перестанет. Думали, успокоится и будет себе лежать. Как бы не так! Он тотчас сел. Если б мы только могли разобрать, о чем он кричит! А он все визжал и визжал, а мы смотрели, не в силах отвернуться. Кругом все в крови было. А самое страшное — что бедняга матрос так разошелся, а нога лежала себе преспокойненько на дне. И матрос все смотрел и смотрел на нее, будто взглядом умолял вернуться. А потом наконец-таки рухнул навзничь. Мы тут же взялись за дело. Кок натянул кожу на оголенную кость. Мы замотали культю тряпкой и перевязали веревкой бедро повыше раны, чтобы остановить кровь. Потом уложили его на груду спасательных жилетов и укрыли потеплее. Зря старались. Разве вынести человеку такую боль, такое зверство? Целый вечер и всю ночь он стонал, дышал хрипло, прерывисто. Время от времени о чем-то возбужденно бредил. Я думал, до утра не дотянет.

Но он цеплялся за жизнь. Солнце взошло — а он так и не умер. Но и в себя толком не пришел — то очнется, то опять забудется. Матушка дала ему воды. А я вдруг заметил отрезанную ногу. У меня прямо дух перехватило. Вчера ее куда-то отпихнули в суете да так и забыли. За ночь из нее вытек сок, и она стала вроде как тоньше. Я взял спасательный жилет — вместо перчатки. И поднял эту жуткую ногу.

— Ты что делаешь? — встрепенулся кок.

— Хочу выбросить ее за борт, — ответил я.

— Ты что, сдурел? Мы ее используем как наживку. Для того все и затевалось.

Тут он живо захлопнул рот и отвернулся — сообразил небось, что сболтнул лишнего. Но слово не воробей.

— Для того и затевалось! — переспросила матушка. — Что вы имеете в виду?

Он прикинулся, что не слышит.

Матушка повысила голос:

— Вы хотите сказать, что мы отрезали бедному мальчику ногу не для того, чтобы его спасти, а чтобы получить наживку?

Но этот скот точно воды в рот набрал.