— Что ты делаешь?
Это был Радж, мой приятель.
— Чем? Глаза трешь?
— Отстань..
— Пошли на Бич-роуд.
— Я жду одного человека.
— Ты его пропустишь, если будешь так тереть глаза.
— Спасибо за совет. Иди развлекись там, на Бич-роуд;
— А в Правительственный парк не хочешь?
— Сказал же — не могу!
— Да ладно тебе, пойдем.
— Оставь меня в покое, Радж! Я тебя прошу! Он ушел, а я остался стоять и тереть глаза.
— Привет, Пи! Поможешь мне с домашним заданием по математике? Аджитх, другой приятель.
— Позже. Уйди.
— Здравствуй, Писин!
Госпожа Радхакришна, мамина подруга. Ее я быстро спровадил.
— Извините, не подскажете, как пройти на Лапорт-стрит? Незнакомец.
— Вон туда.
— Сколько стоит билет в зоопарк?
— Пять рупий. Касса — там.
— Тебе что, хлорка в глаза попала? Мамаджи.
— Привет, Мамаджи. Нет, это я так.
— Отец где-то здесь?..
— Наверное…
— Завтра утром увидимся.
— Да, Мамаджи.
— Я тут, Писин!
Я так и замер, не отняв руки от глаз. Этот голос. Привычно странный, странным образом привычный. Губы мои сами собой растянулись в улыбке.
— Солям алейкум, мистер Кумар! Как я рад вас видеть!
— Ва алейкум ас-солям. Что у тебя с глазами?
— Ничего. Просто пыль попала.
— Красные они что-то.
— Ничего страшного. И он двинулся было к кассе, но я остановил его:
— Нет-нет, учитель. Вам не надо.
Гордо отмахнувшись от билетера, я провел мистера Кумара в ворота.
Он дивился всему — и тому, как высоки жирафы под стать высоким деревьям, и тому, что у хищников есть травоядные, а у травоядных — трава, и тому, как делят между собою день и ночь разные звери, и тому, что острые клювы даны тем, кому нужен острый клюв, а гибкие лапы — тем, кому нужны гибкие лапы. Глядя на его восторги, я радовался от души.
— «Знамения людям разумным»[15], — процитировал он священный Коран.
Мы подошли к зебрам. Мистер Кумар не то что не видел таких созданий — сроду о них не слышал. Он буквально оцепенел.
— Это зебры, — сказал я.
— Их что, раскрасили кисточкой?
— Нет-нет, они такие и есть.
— А если дождь пойдет?
— Ну И ЧТО?
— Полоски не смоются?
— Нет.
Я в тот день захватил несколько морковок. Осталась одна — крупная, крепкая. Я достал ее и протянул было мистеру Кумару, но тут откуда-то справа донесся скрип гравия. К нам приближался, прихрамывая и переваливаясь по обыкновению, мистер Кумар-учитель.
— Здравствуйте, сэр.
— Здравствуй, Пи.
Пекарь, человек скромный, но всегда державшийся с достоинством, кивнул учителю. Тот кивнул в ответ.
Умница-зебра заметила морковку у меня в руке и подошла к заборчику, прядая ушами и негромко притопывая. Я разломил морковку пополам: половину — мистеру Кумару, половину — мистеру Кумару.
— Спасибо, Писин, — сказал один.
— Спасибо, Пи, — сказал другой.
Мистер Кумар первым подошел к заборчику и протянул зебре угощение. Толстые, сильные черные губы сомкнулись на куске моркови. Мистер Кумар не отпускал. Тогда зебра впилась в морковку зубами и перекусила ее. Громко похрустела секунду-другую и потянулась за остатком, обхватив губами пальцы мистера Кумара. Тот наконец отпустил морковь и коснулся мягкого носа зебры.
Настал черед мистера Кумара. Он не стал досаждать зебре лишний раз — отпустил лакомство, как только та ухватила его губами. Половинка моркови тотчас исчезла у зебры во рту.
Мистер Кумар и мистер Кумар были в полном восторге.
— Зебра, говоришь? — переспросил мистер Кумар.
— Ага, — кивнул я. — Принадлежит к тому же роду, что осел и лошадь.
— «Роллс-ройс» в мире лошадиных, — добавил мистер Кумар.
— Какое чудо! — сказал мистер Кумар.
— Зебра Гранта, — уточнил я.
— Equus burchelli boehmi, — сказал мистер Кумар!
— Аллахакбар, — сказал мистер Кумар.
— Очень красивая, — сказал я. И мы еще немного постояли у загона.
Глава 32
Известно множество случаев, когда животные устраиваются в жизни удивительнейшим образом. Звери тоже не чужды антропоморфизму — точнее, зооморфизму: это когда животное принимает человека или другое животное за представителя своего же вида.
Самый известный тому пример, и чаще всего встречающийся, — когда собака включает людей в свой собачий мир до такой степени, что начинает видеть в них подходящих партнеров для случки. Это вам подтвердит любой собачник, которому приходилось оттаскивать своего любвеобильного питомца от ноги оскорбленного гостя.
Наш бразильский агути прекрасно уживался с пятнистой пакой — они даже спали вместе, свернувшись в один клубок, пока агути не украли.
О нашем козо-носорожьем стаде я уже рассказывал, и о цирковых львах тоже.
Подтверждаются истории о том, как дельфины выталкивали на поверхность и поддерживали тонущих моряков — точно так же как эти морские млекопитающие помогают друг другу.
Еще я читал о горностае, который подружился с крысой, — при том, что других крыс по-прежнему пожирал, как это и положено горностаям.
Такой необъяснимый сбой в отношениях между хищником и жертвой мы однажды наблюдали и сами. Один мышонок продержался в террариуме с гадюками несколько недель. Другие мыши и двух дней не могли протянуть, а этот бурый Мафусаильчик успел соорудить себе гнездо и набить несколько кладовок крупой, которую мы ему подсыпали, — и шнырял при этом прямо перед носом у змей. Вот удивительно! Мы даже специальную табличку повесили для посетителей. И кончилась эта история тоже занятно: нашего чудесного мышонка укусила молодая гадюка. Может, она не знала, что он на особом положении? Или не успела к нему привыкнуть, как остальные? Одним словом, УКУСИТЬ-ТО она его укусила, но не сожрала. А слопала его, причем немедленно, одна из гадюк-старожилов. Молодая только разрушила чары. И все вернулось на круги своя: впредь ни одна мышь не задерживалась в террариуме надолго — все должным образом исчезали в глотках гадюк.
Новорожденных львят в зоопарках иногда выкармливают собаки. Со временем львята становятся крупней и куда опасней своей кормилицы, но никогда ее не обижают, а она по-прежнему сохраняет спокойствие и чувство власти над выводком. Опять-таки приходится вывешивать специальные таблички, чтобы посетители не подумали, будто собаку бросили львам как живой корм (точь-в-точь, как мы повесили табличку, где объяснялось, что носороги — животные травоядные и коз не едят).
Чем же можно объяснить явление зооморфизма? Неужто носороги не в состоянии отличить большое от маленького, грубую шкуру — от мягкой шерсти? Или тот же дельфин: он что, не понимает, как на самом деле выглядят дельфины? По-моему, разгадка кроется в том, о чем я уже упомянул, — в той частице безумия, что движет жизнью странным, но порой спасительным образом. Бразильскому агути, как и носорогам, нужна была компания. Цирковым львам наплевать, что их вожак — хлипкий человечишка: главное, что вера в него гарантирует им прочный социальный статус и спасает от опасностей анархии. А львята перепугались бы до полусмерти, узнай они, что их мать — собака: ведь это означало бы, что они сироты, а что может быть ужаснее для любого теплокровного малыша? Я и насчет той старой гадюки, сожравшей мышонка, убежден: где-то в недрах ее недоразвитого умишка шевельнулось сожаление — вот, она проворонила что-то важное, упустила случай вырваться из плена одинокой и грубой реальности пресмыкающегося.
Глава 33
Он показывает мне семейные реликвии. Первым делом — свадебные фотографии. Свадьба индуистская, но Канада так и лезет в кадр. Он сам — только помоложе, и она — помоложе. Медовый месяц они провели у Ниагарского водопада. Чудесное было время. Улыбки — тому доказательство. Движемся дальше в прошлое. Фото студенческих лет в Торонтском университете: с друзьями; на фоне Сент-Майка; в его комнате, на Джеррapд-стрит во время праздника Дивали; в белом облачении за кафедрой церкви Святого Василия; в белом халате в лаборатории зоологического факультета; в выпускной день. На лице — неизменная улыбка, но глаза говорят совсем о другом.
Снимки из Бразилии — трехпалые ленивцы in situ в превеликом множестве.
Мы переворачиваем страницу и переносимся по ту сторону Тихого океана… но там — пустота. Жалкие несколько снимков. Он поясняет, что аппарат исправно щелкал по всем подобающим случаям, но все пропало. То немногое, что сохранилось, собрал — уже после — и переслал ему почтой Мамаджи.
На одной фотографии — зоопарк, запечатленный в день визита какой-то важной персоны. Незнакомый черно-белый мир предстает моим глазам. Целая толпа, а в центре всеобщего внимания — член Совета министров. На заднем плане — жираф. Чуть в стороне от толпы — господин Адирубасами, еще не старый.
— Мамаджи? — спрашиваю я, указывая на знакомое лицо.
— Да, — отвечает он.
Рядом с министром — представительный мужчина: очки в роговой оправе, прическа — волосок к волоску. Очень может быть, что это и есть господин Патель, вот только лицо у него круглей, чем у сына. — Ваш отец? — спрашиваю я.
— Нет, я не знаю, кто это, — качает он головой. И, помолчав, добавляет:
— Отец фотографировал.
На той же странице — еще один групповой снимок. В основном школьники.
— А вот и Ричард Паркер, — показывает он.
Я замираю от удивления. И всматриваюсь внимательно, пытаясь оценить характер по внешности. Увы, и это фото — черно-белое, да еще и малость смазанное вдобавок. Сделано в лучшие времена, мимоходом. Ричард Паркер смотрит куда-то в сторону. Вообще не замечает, что его снимают.
Вторую страницу разворота целиком занимает цветной снимок плавательного бассейна при ашраме Ауробиндо. Замечательный большой бассейн под открытым небом: искрящаяся на солнце вода, чистое голубое дно, глубокий участок для прыжков в воду.
На следующей странице — ворота Пти-Семинер. Арка украшена девизом школы: Nil magnum nisi bonum. Нет величия без добродетели.
Вот и все. От всего детства — лишь четыре фотографии, да и те случайные.
Лицо его омрачается.
— Хуже всего, — говорит он, — что я уже с трудом припоминаю, как выглядела мать. Пытаюсь вызвать в памяти ее лицо — оно появляется, но тут же исчезает, не могу даже рассмотреть толком. И с голосом — та же история. Все бы вернулось, если бы я еще хоть разок ее увидел — пусть даже мимоходом, на улице. Но это вряд ли. Как же это грустно — когда забываешь, как выглядела твоя мать!
И он закрывает альбом.
