Никогда не думал, что оказаться на одном пятачке с пятнистой гиеной — радостная штука, ну и дела! Хотя две радости все же были: если б не гиена, моряки вряд ли сбросили бы меня в шлюпку — я остался бы на корабле и вместе с ним пошел ко дну; а раз мне выпало соседство с диким зверем, то пусть уж лучше это будет свирепая собака, чем дюжая, коварная кошка. Я почувствовал некоторое облегчение и перевел дух. Для верности пошевелил веслом. Сел на него верхом, опершись спиной на острый край спасательного круга; левой ногой уперся в носовой выступ, а правой — в планширь. В общем, кое-как устроился, да и шлюпку видел всю целиком.

Я огляделся. Кругом только море и небо. Та же картина и с гребней волн. Море чем-то напоминало изломанную земную поверхность — с холмами, долинами и равнинами, правда, куда более четко выраженными. Вокруг меня будто простирался неоглядный горный край. Только не было в этом краю моих родных. В воде плавали самые разные предметы, но ни один из них не обнадеживал. Не видно было и других шлюпок.

Погода менялась прямо на глазах. Море, такое огромное, такое бескрайнее, теперь подчинялось единому плавному ритму — волны размеренно катили одна за другой; ветер заметно ослаб, превратившись в легкий бриз; пушистые, отливающие белизной облака поднимались все выше к бездонному бледно-голубому небосводу. Над Тихим океаном занималась заря, обещавшая чудесный день. Майка на мне почти высохла. Ночь канула в бездну так же скоро, как и судно.

Я сидел и ждал. Мысли путались. Я то размышлял, как выжить, стараясь не упустить ни единой мелочи, то вздрагивал от острой боли и беззвучно плакал, открыв рот и обхватив руками голову.

Она подплыла на островке из бананов — в сияющем ореоле, такая же прекрасная, как Дева Мария. За спиной у нее всходило солнце. И волосы ее пылали огнем.

Я воскликнул:

— О благословенная Великая мать, Пондишерийская богиня плодородия, дарящая молоко и любовь, дивной дланью своей оберегающая страждущих, карающая пресытившихся, заступница плачущих, видишь ли ты мою беду? Доброта и страх несовместимы — точно говорю. Лучше б ты сразу погибла. Как же горько мне и радостно тебя видеть! Ты несешь мне отраду и горе. Отраду — потому, что будешь рядом, а горе — потому, что радоваться мне осталось недолго. Что ты знаешь про море? Ничего. А я что знаю про море? Ничего. Без водителя автобус наш, считай, пропал. И нам с тобой конец. Так поднимись же ко мне на борт, если желаешь себе смерти, — она поджидает нас на следующей остановке. Давай сядем вместе. Садись у окна, если хочешь. Правда, вид из него скучноватый. Но будет притворяться. Скажу начистоту: я люблю тебя, люблю, люблю. Люблю, люблю, люблю. Только никаких пауков, пожалуйста!

Это была Апельсинка — ее так прозвали за страсть к апельсинам, — наша любимица, орангутан-матриарх, прима зоопарка, мать двоих милых мальчиков, а вокруг нее — громадная куча черных пауков, теснящих ее злобных идолопоклонников. Бананы, на которых она плыла, помещались в нейлоновой сетке — той самой, в какой их загрузили в корабельный трюм. Когда она спрыгнула с банановой груды в шлюпку, бананы всплыли и перевернулись. Сетка освободилась. Я подхватил ее чисто машинально, потому что она оказалась у меня под рукой, хотя могла утонуть, и втащил на борт — так, на всякий случай, вдруг пригодится мне же во спасение; эта сеть была самым ценным из всего, что у меня осталось.

Банановая груда развалилась. Черные пауки заметались, засуетились, но положение у них оказалось безнадежное. Островок под ними таял. И они утонули — все разом. Какое-то время шлюпка плыла по фруктовому морю.

Я подобрал сеть, в которой вроде бы не было никакого проку, а вот подумал ли я набрать банановой манны? Нет. Ни одного банана не выловил. Хотя, как ни прискорбно, в некотором смысле плыл посреди бананового коктейля — и море поглотило его целиком. Только позднее ощутил я всю тяжесть понесенной потери. И от глупости своей едва не бился в приступах отчаяния.

Апельсинка совсем растерялась, была как в тумане. Движения замедленные, неуверенные, в глазах полное смятение. Она ничего не соображала. Какое-то время лежала, распластавшись, на брезенте — тихо, неподвижно, потом соскочила на дно шлюпки. И я услышал, как взвизгнула гиена.

Последним следом от судна, который я видел, было маслянистое пятно, отсвечивавшее на морской поверхности,

Я не верил, что остался один. Такого просто быть не могло, чтобы «Цимцум» затонул, даже не послав в эфир сигнала бедствия. Наверняка сейчас в Токио, Панаме, Мадрасе, Гонолулу, а может, и в Виннипеге на пультах управления мигают красные лампочки, звучит тревога, глаза у всех широко раскрылись от ужаса, и губы шепчут: «Боже мой, „Цимцум“ затонул!» — а руки тянутся к телефонам. Лампочки мигают все ярче, тревога звучит все громче. Летчики бегут к самолетам, не успев в спешке зашнуровать ботинки. Вахтенные на кораблях крутят штурвалы до полного изнеможения. Подводные лодки и те уходят на погружение, чтобы тоже участвовать в поисково-спасательных работах. Нас скоро спасут. На горизонте вот-вот покажется корабль. У них там наверняка найдется винтовка, чтобы пристрелить гиену, — так что зебра будет в безопасности. Может, и Апельсинку спасут. Я поднимусь на корабль и обниму моих родных. Их, наверное, снимут с другой шлюпки. Только бы мне самому продержаться несколько часов, пока не придет спасательное судно.

Со своего насеста я дотянулся до сетки. Свернул ее и бросил на середину брезента — какая ни на есть, все же преграда. Апельсинка как будто оцепенела. Похоже, она умирала от потрясения. Однако больше всего меня беспокоила гиена. Я слышал, как она скулит. У меня была слабая надежда, что она позарится скорее на зебру, привычную ей добычу, или на орангутана — совсем непривычную, чем на меня.

Одним глазом я следил за горизонтом. А другим — за тем, что происходило в шлюпке. Кроме гиены, которая беспрерывно завывала, остальные животные не подавали никаких признаков жизни: не было слышно ни царапанья когтей о твердый брезент, ни стонов, ни случайных вскриков. А значит, не было и кровопролития.

В полдень гиена показалась снова. Она уже не завывала, а опять скулила. Вдруг она переметнулась через зебру на корму, где боковые банки сходились в одну, треугольную. Место там было незащищенное: высота борта от банки до планширя — дюймов двенадцать. Зверюга с опаской глянула за борт. Вид зыбящейся воды, видно, ей совсем не понравился: она тут же отдернула голову и спрыгнула на дно шлюпки позади зебры. Там было тесновато: между широкой спиной зебры и воздушными ящиками, размещавшимися по бортам шлюпки, под банками, гиене было не развернуться. Повертевшись какое-то время в тесноте, она перебралась обратно на корму, перемахнула через зебру на середину шлюпки и снова спряталась под брезентом. Так она металась секунд десять, не больше. И теперь оказалась в каких-нибудь пятнадцати футах от меня. Вот когда я замер от страха. А зебра напротив меня только дернула головой и как будто тявкнула.

Я думал, гиена так и останется сидеть под брезентом. Но в следующее мгновение она опять перескочила через зебру на кормовую банку. И какое-то время крутилась там, изредка поскуливая. Интересно, что она собиралась делать дальше. Ответ не заставил себя долго ждать: низко опустив голову, она принялась трусить вокруг зебры, перескакивая с кормовой банки на бортовые, а с них — на поперечную, под брезентом, словно по миниатюрной, двадцати пяти футов в окружности, беговой дорожке с препятствиями, И так круг за кругом — сперва в одну сторону, потом в другую, — пока я не сбился со счета. Все это время она пронзительно скулила — пи-пи-пи-пи-пи. Меня снова будто парализовало. Я здорово струхнул и все, что мог, — это просто сидеть и наблюдать. Между тем зверюга знай себе металась по замкнутому кругу; это была не маленькая зверушка, а взрослый самец, весом никак не меньше ста сорока фунтов. Всякий раз, когда он бил лапищами то по одной банке, то по другой, громко царапая когтями, шлюпка начинала ходить ходуном и всякий раз, как только он спрыгивал с кормы, меня пробирал животный страх. А когда устремлялся в мою сторону, у меня от ужаса волосы вставали дыбом: что если и правда набросится? Даже Апельсинка его бы не остановила. Ну а наполовину скатанный брезент с мотком сетки посередине — и подавно. Стоило гиене чуть-чуть подпрыгнуть — и она у моих ног. Однако бросаться на меня она, похоже, не собиралась: каждый раз, когда она приближалась к поперечной банке, а потом вскакивала на нее, я видел, как вдоль края брезента юрко проскальзывает верхняя часть ее туловища. И тут-то поведение гиены могло быть совершенно непредсказуемым — она запросто могла накинуться на меня безо всякого предупреждения.